Не открывайте глаза, профессор! - Лея Болейн
— Выглядишь паршиво, — фыркнула я, не желая демонстрировать свою жалость, может быть, оскорбительную и неуместную. — Тебя хочется кормить. И поить травяными отварами. И…
Я не выдержала первой и обхватила его за плечи.
— И любить. Вартайт, ты меня пугаешь.
— Потому что сказал, что убью любого, кто…
— При чём тут любые! Ты сейчас меня пугаешь! Тем, что ты на себя не похож, просто тень от того Вартайта Мортенгейна, которого я знала… Слушай, я не настолько самоотверженна, чтобы прыгать с крыши ради рода Мортенгейнов, — он опять зарычал, — но и жертв мне не надо. Пойдём в тот лафийский храм, вместе. Попросим богов освободить тебя от меня. Вдруг поможет.
— Освободить? — переспросил он.
— Конечно. Тебе от этого плохо. Я не хочу, чтобы тебе было плохо.
— И быть со мной ты не хочешь. Быть моей женой — не хочешь.
— Хочу! — искренне ответила я, и сама себе поразилась, что даже не задумалась при ответе. — Но не потому, что какая-то там навязанная извне мания тянет тебя ко мне. Ты меня не любишь, Вартайт.
— Я люблю тебя. Я не хочу освобождаться.
— Это не любовь. Это… болезнь!
— Я тобой болею, — согласился он. — Называй, как хочешь. Делай, что хочешь, моя Аманита. Только…
И наконец-то поцеловал. Почти так же, как раньше — неумолимо. И всё же иначе — бережнее. Приподнялся, перевернул меня на живот. Куснул за плечо — и тихонечко застонал мне в ухо.
— Не хочу… силой. Не могу ждать больше, но и силой не хочу. Скажи сама… Скажи, чтобы я взял тебя. Сейчас. Скажи…
А я…
Я хотела продолжить убеждать его, что болезни нужно лечить — кому, как не нам, целителям, это знать. Что быть здоровым лучше. Что это неправильно, неестественно и искусственно. Но я так по нему скучала, что плюнула на здравомыслие и малодушно решила — потом. Когда-нибудь очень сильно потом.
Сначала — отлюблю. Потом покормлю. Потом приеду в его родовое и имение и от души пообщаюсь с леди дуплишией, претенциозной мамашей, которой плевать на счастье собственного единственного сына. Регенерация у меня теперь неплохо работает, будем верить, всё отгрызенное отрастёт обратно…
— Отпусти меня!
Вартайт тут же отодвинулся, а я поднялась, отряхнула юбку. Посмотрела на него сверху вниз, снова чувствуя этот мучительный и пьянящий контраст между собственной женской слабостью и полной властью над ним. Он не делал попыток подняться, только смотрел на меня, но я чувствовала, что вот-вот что-то между нами взорвётся, напряжение росло, становясь невыносимым.
— Жди здесь четверть часа, — сказала я, чувствуя себя стрелой на натянутой тетиве. Хотелось смеяться и плакать, а ещё — бежать. — Жди, а потом попробуй меня найти. Догонишь — твоя буду.
— Я вроде уже нашёл, — лёгкая насмешка в его голосе была почти прежней. — Ещё не моя?
— Нашёл и смотришь на меня, как на пикси-переростка. С большим сомнением. А ещё выглядишь, точно тебя убили, закопали в коровнике, а потом выкопали и отправили читать лекции… Вам надо встряхнуться, профессор. Вы согласны?
— Разве я могу тебе отказать, Аманита?
* * *
Я бежала, не заботясь о направлении, практичная и теплая деревенская юбка бегу не мешала ничуть. Сердце отстукивало секунды… Надо было брать фору хотя бы в полчаса. Если не в четверть суток!
Бежала, с поразительной ловкостью перепрыгивая возникающие препятствия — поваленные деревья, ямы с холодной и темной стылой водой. Идущего за мной по моему следу волка я не видела и не слышала, но представляла — и все волоски на теле вставали дыбом в предвкушении и испуге. Чуть влажная паутина цеплялась за мои растрепавшиеся волосы, а кровь кипела, ветер, невесть как пробравшийся между густосплетением веток, подталкивал в лопатки. Казалось, вот-вот — и я взлечу, как…
Как гарпия?
Что дала мне её кровь, каким образом смогла исцелить меня, слиться с моей? В Храме наук мы проходили, что кровь меняться не может, но если в игру вступают представители инорас, все нерушимые человеческие законы перестают действовать… Можно узнать у Мортенгейна, в конце концов, по нечеловеческим расам он у нас специалист.
Внезапно впереди я увидела небольшой, но довольно старательно сделанный кем-то шалаш из веток, прислонившийся к искривившемуся, точно горбатая старуха, узловатому дубу. Остановилась, заглянула внутрь — свет едва проникал сквозь довольно плотно сомкнутые ветви, обнаружилось даже подобие скамеек, точнее, ровнёхонькие поваленные брусья, прикрытые довольно чистыми на вид шкурами. Судя по всему, тут не дети баловались — или приложил руку некий умелый взрослый. Я опустилась на брусок, прикрыла глаза, восстанавливая дыхание.
И вздрогнула, почувствовав горячее дыхание на лице, волчье или человечье — сразу было не разобрать. Открыла глаза, со стоном обхватывая обнажённое горячее тело обнимавшего меня мужчины, настолько я соскучилась по нему, что не понимала, как могла решиться на такую глупость, как побег, как разлука с ним.
Это же полный бред!
— Плохой я стрелок, говоришь? — рыкнул Мортенгейн мне на ухо, стаскивая с меня бельё и юбку, пока я ёрзала на его коленях. — Это мы ещё посмотрим… Хочу тебя. Сейчас.
— Не спеши, — задыхаясь, пробормотала я, раздвигая ноги, чтобы лучше чувствовать его, он обхватил мои губы своими, прикусывая нижнюю, и продолжать говорить я смогла не сразу. — Не стоит торопиться… А вдруг я теперь снесу яйцо?!
Мортенгейн замер, а потом принялся глухо исступлённо хохотать, утыкаясь куда-то мне в шею почему-то влажным лицом. Я тоже засмеялась, а потом заплакала. Плакала и целовала без конца его солёные губы, чувствуя его рядом, в себе, замирая от восторга и бесконечной нежности, острого желания и тепла, изнутри и снаружи, подставляя под укусы шею, захлёбываясь от счастья, которого было слишком много, чтобы попытаться выразить его словами.
Эпилог
Два года спустя
— Не пойду я ни в какой храм светлых богов и просить их ни о чём не буду, вот ещё, — Вартайт демонстративно закинул руки за голову и уставился в высокий белоснежный потолок с лепниной — до знакомства с ним я такие только в городском театре видела. Лежал себе, соблазнительно прекрасный и бесконечно великолепный, разве что не насвистывал. Изнеженный, роскошный, ленивый, никуда не торопящийся холёный аристократ, даже мятая, каюсь, по моей вине, белая рубашка, небрежно расстёгнутая на три пуговицы, смотрелась на нём настолько уместно, что хотелось ввести её в моду.
Поддаваться на коварную провокацию я не стала.
— Значит, пойду одна.
— Ну уж нет.
