Солнечный удар - Михаил Широкий
Но незнакомка, вероятно, ничего не почувствовала, не уловила никаких флюидов, которых, по-видимому, и не было вовсе, и никакого бессловесного разговора посредством одних лишь взглядов между ними не произошло. Она до самого конца пути так ни разу и не обернулась назад и даже мимолётно, даже вскользь, не говоря уж о чём-то большем, не взглянула на него. Более того, как будто зная, что кто-то из идущих сзади упорно и назойливо преследует её своим взором, и желая досадить ему, она перестала поворачивать голову по сторонам. В результате он утратил возможность видеть её лицо даже в профиль и всю оставшуюся часть дороги вынужден был созерцать только её фигуру – хотя и это было для него сейчас немало, – высоко и гордо посаженную голову и распущенную по плечам пышную, тяжёлую копну белокурых, отливавших серебром волос, осенявших её голову точно сияющим ореолом.
Это ещё больше огорчило и расстроило Андрея, его настроение, ещё недавно бодрое и радостное, окончательно испортилось, и заключительный участок пути он прошёл хмурый, задумчивый и молчаливый. Не выкрикивал больше вместе со всеми номер школы (впрочем, и остальные, видимо слегка утомившись к концу дороги, делали это уже не так дружно и рьяно, как прежде), отвечал невнятно, сквозь зубы либо не отвечал вовсе на реплики иногда обращавшихся к нему спутников, почти не озирался вокруг, – ему было теперь совершенно всё равно, смотрит на него кто-нибудь или нет, привлекает он чьё-либо внимание или всем на него наплевать. Он был бы счастлив все эти бесчисленные взгляды, устремлявшиеся на него, обменять на один-единственный, брошенный хотя бы мельком, краем глаза, будто невзначай.
Однако именно этого неистово желаемого им взгляда он и не дождался. Незнакомка отвернулась от него, как казалось ему, навсегда и не удостоила его больше ни взором, ни жестом, ни лёгким, едва уловимым, но таким в определённых случаях значимым, красноречивым, говорящим порой больше всяких слов движением губ, ресниц, бровей…
Тем временем утратившая первоначальный порядок и стройность, заметно смешавшаяся и всё более сбивавшаяся в кучу школьная процессия оставила позади улицы и жилые кварталы и вступила на обширное, покрытое гладким изумрудным ковром свежей травы и залитое ярким палящим солнцем пустое пространство, в центре которого высилось отчётливо видимое отовсюду, царившее над окружающей местностью массивное округлое здание городской ледовой арены, напоминавшее по форме летающую тарелку, приземлившуюся на этой пустынной безлюдной окраине и оставшуюся тут навсегда. От неё во всех направлениях лучами расходилось несколько длинных аллей, разрезавших окрестные травяные поля и ведших в город. По одной из этих аллей, самой широкой и просторной, толпа выпускников двинулась к рисовавшемуся в отдалении, на фоне прозрачного голубовато-белесого неба, внушительному серебристо-серому сооружению из стекла, металла и бетона, увенчанному продолговатым тонким шпилем, нестерпимо для глаз сверкавшему в ослепительном солнечном сиянии. А поскольку жара допекла к этому времени всех без исключения, то шествие было уже далеко не таким весёлым и шумным, как прежде. Никто уже не кричал, не хохотал, не резвился, не делал лишних движений, у всех на лицах было явственно написано желание, чтобы эта затянувшаяся прогулка поскорее подошла к концу. А так как закончить её и спастись от невыносимого зноя можно было только в стенах высившейся впереди «тарелки», то все невольно прибавили шагу и вскоре достигли чаемого приюта, где царили прохлада и лёгкий полумрак.
В ледовом дворце было примерно то же самое, что утром на школьной линейке, только на более высоком, общегородском уровне и в более чинной и официальной обстановке, то есть ещё более утомительно и скучно. Со сцены, с того места, где, в соответствии с основным назначением этого здания, расстилалось гладкое белоснежное ледяное поле и где обычно разворачивались жаркие хоккейные баталии, в заполненные выпускниками зрительные ряды неслись поздравления, пожелания, напутствия – те же самые, порой едва ли не слово в слово, какие Андрей и его одноклассники уже слышали за пару часов до этого на школьном дворе из уст директора, завучей и принарядившегося военрука. Однако теперь, когда эти однотипные, сухие, трафаретные речи произносились персонами рангом повыше, каждое слово которых, даже самое пустое, случайное или попросту неумное, должно звучать для рядового населения значительно, убедительно и веско, аудитория, словно проникшись важностью и торжественностью момента, вела себя на удивление сдержанно и тихо, слушала как будто со вниманием, в нужных местах аплодировала и даже кивала головами, точно соглашаясь со всем говорившимся. Впрочем, скорее всего, эта сдержанность и тишина объяснялись усталостью: длительная прогулка по раскалённым нещадно жарившим солнцем улицам порядочно утомила и вымотала всех.
Но продолжалось это не слишком долго. Однообразные, монотонные, бесцветные спичи, пусть даже исходившие из высокопоставленных уст, очень скоро наскучили слушателям, и они, потеряв всякий интерес – если он вообще у кого-нибудь был – к тому, что происходило и произносилось перед ними, предались более приятным и увлекательным занятиям – стали перемигиваться, пересмеиваться, переговариваться друг с другом и сообща. Сначала шёпотом, едва слышно, затем постепенно всё громче и явственнее и, наконец, чуть не в полный голос, так что вскоре над переполненными трибунами, как над потревоженным пчелиным ульем, стоял несмолкающий глухой гул, который никак не могли унять семенившие между рядами и шикавшие на говорунов директора и завучи, уже переставшие быть авторитетами для вчерашних школяров.
Одним из немногих, если не единственным, в огромном, многолюдном, гулком зале, кто сохранял молчание и не участвовал в гудевших вокруг переговорах и пересмешках, был Андрей. Но при этом он, понятное дело, не слушал и нёсшихся со сцены казённых речей и лишь раз скользнул безучастным, скучающим взглядом по тучной, громоздкой фигуре, едва умещавшейся в плотно облегавшем её, казалось, готовом разойтись по швам лёгком летнем костюме, и крупному, мясистому, багровому и поблёскивавшему от пота лицу представителя министерства, который, сцепив на округлом, выпиравшем вперёд брюшке толстые короткие пальцы и уставив перед собой усталый, безразличный взор маленьких водянистых глаз, тихо, невразумительно, вяло бубнил что-то в мохнатый микрофон, по-видимому нисколько не смущаясь явным невниманием аудитории и, вероятно, как едва ли не все собравшиеся, с нетерпением ожидая, когда же это неизвестно кем придуманное, никому в общем-то не нужное и не интересное,
