Солнечный удар - Михаил Широкий
Как бы то ни было, все эти дни, последовавшие за последним звонком, он пребывал в состоянии напряжённого, нетерпеливого ожидания чего-то большого, красивого, волнующего и неповторимого, совершенно непохожего и неизмеримо превосходящего всё, что было прежде, в его уже прошлой, школьной, детской, только-только окончившейся жизни. А в том, что впереди его ожидает что-то великолепное, чудесное, бесподобное, пусть пока что смутное и неоформленное, едва намеченное и неуловимое, допускающее множество различных оттенков, вариантов и комбинаций, но оттого ещё более привлекательное, манящее, интригующее и завораживающее, – в этом у него не было ни малейших сомнений.
Вновь, как и не раз до этого, увлечённый и немного взбудораженный этими мыслями, Андрей заворочался в постели, повернулся на бок и обратил взгляд за окно. Стояло раннее утро, и небо было ещё по-ночному чёрное и непроницаемое, лишь слегка подсвеченное редкими мерцающими звёздами, слабый блеск которых тонул в густом сиянии полной луны, в течение ночи медленно и величаво проплывшей по небосводу и теперь замершей на самом его краю, над крышами дальних домов. Андрей остановил на ней недвижимый, чуть затуманенный взор и постепенно отдался воспоминаниям о совсем недавнем прошлом – о своём последнем дне в школе и о том, что случилось сразу вслед за этим. О той нежданной встрече, которая, как он всё более отчётливо ощущал, предвещала какой-то крутой поворот в его жизни, всю важность и значение которого он только начинал осмысливать и чувствовать…
После небольшой полуофициальной церемонии на школьном дворе, состоявшей в основном из дежурных, повторявшихся из года в год почти дословно поздравлений и пожеланий из уст директора, завучей и военрука – хмурого немногословного подполковника, облачившегося ради такого торжественного случая в парадный мундир цвета морской волны и произнёсшего короткую, но по-военному чёткую и энергичную речь, адресованную прежде всего парням, будущим защитникам отечества, – выпускники весёлой галдящей гурьбой, очевидно не слишком взволнованные или тем паче расстроенные расставанием с родной школой, направились к расположенной поблизости центральной городской площади, куда в это же время стекались выпускники со всего города. И через полчаса, когда все собрались, вся эта пёстрая, волнующаяся, как речная зыбь, не стихавшая ни на миг людская масса, разбившись на группы, перед каждой из которых высилось древко с номером школы, в сопровождении духового оркестра и двух милицейских машин, одна из которых возглавляла шествие, а другая замыкала его, двинулась к ледовому дворцу, где должно было состояться уже вполне официальное праздничное мероприятие с участием представителей городских властей и какой-то шишки из министерства образования.
Андрей с особенным удовольствием вспоминал этот яркий, шумный, эффектный проход по улицам города длинной, многолюдной школьной процессии, на которую трудно было не обратить внимания. Прохожие замедляли шаг, а иные даже останавливались, чтобы получше рассмотреть нарядных, весёлых, ликующих парней и девушек; жители окрестных домов высовывались из окон; водители притормаживали, пропуская, казалось, бесконечную, растянувшуюся на несколько кварталов колонну, и порой приветствовали её протяжными сигналами. Некоторые приветственно махали руками и иногда выкрикивали что-то, но что именно, невозможно было разобрать из-за немолчного многоголосого гомона, производившегося разгорячёнными, не сдерживавшими себя отставными учащимися и широкой бурной волной разливавшегося по округе по мере их продвижения вперёд.
Андрей шёл почти в самой середине шествия, вместе со своим классом, под знаком своей школы, в великолепном, приподнятом, немного возбуждённом настроении, почему-то твёрдо уверенный, что он находится не только в центре процессии, но и в центре всеобщего внимания. Самодовольство и самолюбование буквально распирали его. Он едва сдерживал так и просившуюся на лицо счастливую глуповато-восторженную улыбку, которая всё же нет-нет да и прорывалась наружу и озаряла его черты. Вместе со всеми он периодически громко выкрикивал номер своей школы и сразу же цепко озирался по сторонам, будто желая лишний раз удостовериться, смотрят ли на него окружающие, замечают ли его, выделяют ли его среди толпы. И ему казалось, – по-видимому, от слишком большого желания увидеть это, – что на него действительно гораздо чаще, чем на кого бы то ни было из шедших рядом с ним, устремлялись пристальные, заинтересованные, оценивающие, а порой, как ему временами чудилось, прямо-таки восхищённые взгляды и его одноклассниц, и девочек из других школ, и проходивших мимо и глядевших на колонну выпускников посторонних девушек и женщин. И это кажущееся, воображаемое, но для него в тот момент совершенно очевидное, не подлежавшее никакому сомнению внимание к нему такого множества самых различных представительниц противоположного пола наполняло его сердце невыразимым, сладостным удовольствием, радостным трепетом и восторгом, придавало его поступи твёрдость и уверенность, заставляло его высоко вскидывать голову, гордо выпячивать грудь, плотоядно раздувать ноздри, снисходительно, с некоторым пренебрежением поглядывать на своих приятелей и, уже не сдерживая сияющей белозубой улыбки, вопить громче всех: «Двадцать седьмая! Ур-рааа!!!»
И вот, когда он с особенным пылом, напрягши голосовые связки до предела и перекрыв своим зычным окриком куда более скромные возгласы однокашников, озвучил эту нехитрую речёвку в очередной раз и слегка охрипшим от напряжения, понемногу замиравшим голосом упорно тянул победно-прощальное «ура», при этом по привычке зорко оглядываясь кругом в надежде вновь уловить якобы обращённые на него горящие женские взоры, – в этот самый момент голос его внезапно дрогнул и прервался, брови резко, будто в удивлении, приподнялись, а вспыхнувшие неожиданным вниманием и интересом глаза устремились в одну точку.
Этой точкой была девушка, шедшая в нескольких метрах впереди него и в процессе общего движения то и дело показывавшаяся из-за спин и голов тех, кто находился между ним и ею. Он мог бы заметить её и раньше, однако в течение всего предшествующего пути был так увлечён и упоён самим собой, что в упор не видел практически
