Три запрета Мейвин (СИ) - Дементьева Марина

— И в кого ты только родилась такой красавицей? — Матушка даже прослезилась, но утёрла лицо передником и поторопила меня. — Наши гости, верно, голодны. Негоже обеим хозяйкам пропадать.

Выскобленный до зеркального блеска стол ломился от яств, и никогда прежде за ним не собиралось столько человек. Братья сидели промеж воинов, благодаря открытому нраву они уж завязали дружеский разговор с недавними незнакомцами.

Отец встретил меня гордой улыбкой — мол, какова у меня дочь! и молча указал на место поблизости от себя. Я подняла взгляд и увидела, что родители усадили меня так, чтоб по соседству оказался так и не назвавший своё имя незнакомец. Он встретил мой взгляд — верно, уже давно смотрел на меня.

Я опустила ресницы. Матушка также была женщиной, куда большей женщиной, чем я, и женским чутьём угадала, что он совсем не прост, что он из рода знатного и богатого, и летает высоко, не нам чета, — словом, поняла всё то, для чего мне хватило единого взгляда, первого взгляда. Но мыслями матушка зашла куда дальше меня. Пора бы найти дочке мужа. А где найти его в здешних краях, да чтоб был нам ровней, да чтоб достоин был единственной дочери-красавице? А и неоткуда ему взяться: соседи всё люд простой. И вдруг жених сам в ворота стучит. Знатен, молод и собой хорош. Ну как такого упустить? Уж он-то смирит гордый нрав дочерин…

Отец пил мёд, довольно поглядывал на нас и поглаживал курчавую бороду. Матушка нет-нет да и бросала любопытный взгляд — как оно там? сладилось ли? И даже братья, против обыкновения, всё благосклонней смотрели на чужака: видать, нечего дурного было сказать прихожим воинам о молодом вожаке, вот и уступили братцы ему, первому, любимую сестру. Жалела я о том, что не было рядом Орнат и её мудрости. Что поделать, прабабка не жаловала шумные сборища.

Ясно было, как день, что всё уж за меня решено. Нет, могла я норов показать, и настояла б на своём — крепко любили меня родные. Хоть и не прошло б мне это даром. Могла… но хотела ли?

Во мне, как в тихой прежде заводи, приливными волнами поднимались незнаемые дотоле страсти. И за пиршественным столом я не могла ни есть, ни пить: свежие яства тленом стыли на губах, и сладкий мёд казался горек… И взгляд мутился и блуждал, как у больной или пьяной.

Был канун Бельтайна, а значит, от него до холодного Самайна не слушать никому долгих саг летними вечерами. Усевшись у очага, слепой филид читал "Повесть о Байле Доброй Славы", и доныне бывшее лишь красивыми строками тревожно откликалось в сердце. Никогда прежде не внимала я с таким усердием истории о лукавстве вечно юного Энгуса, жестоким обманом сгубившего Байле, сына Буана, и Айлинн, дочь Лугайда, чтобы воссоединились они в смерти. Воистину непостижимы смертным замыслы богов!

Женщины с поклонами поднесли слепцу угощенье, укрепить силы и смочить уста, ведь всякому известно, что по умащённому вином и мёдом горлу слова катятся глаже. Пока старец отдыхал, за дело взялись музыканты. Звуки волынок, свирелей и рожков, грянувших враз, наполнили обширный зал, точно был он не больше мышиной норы.

Неприметней полуденной тени выскользнула я за двери, и никто не остановил меня, потому как все были на пиршестве, лишь двоих мужчин из отряда оставил стеречь наш покой знатный гость в своей воинской мудрости.

Звёзды светили низко, точно готовые сорваться с небесных ветвей переспелые плоды. Я увидела, как на кровлю нашего дома опустилось множество ворон, громким граянием передразнивая доносящиеся изнутри звуки веселья. Зрелище дурного предзнаменованья приковало мой взор. Кому из тех, кто пирует нынче за нашим столом, судила вскоре пасть в сраженье неистовая Морриган? Иль обнаружился у неё недостаток в воинах, отдающих жизни во славу её? По чьи души разослала она крылатых вестниц?

Я полагала, что одна на дворе, до тех пор пока не ощутила прикосновение к руке, мимолётное, но обжёгшее, точно клеймо.

Ночь выдалась ясной, и свет от разведённых дозорными костров достигал нас, и я узнала нашего гостя. Слух у меня был чуткий, по шороху травы и камыша я угадывала зверя или птицу, била, не целясь, и редко уходила с пустыми руками. Но если гость наш из тех фениев, что умеют бежать быстрей оленей и псов, да так, чтоб не хрустнула ветка под ногой, нет ничего удивительного в том, что я не слышала его приближения.

Всё мужество, отпущенное мне богами, употребила я на то, чтоб не отпрянуть в смущенье и испуге, но сохранить достоинство и не допустить в голос дрожи, что выдала б потаённое во мне.

— Зачем ты здесь, незнакомец? Отчего бродишь в глухую полночь? иль замыслил чёрной подлостью отплатить за доверие? Разве дурно привечают тебя мои родичи? или горек наш хлеб, или остыл наш очаг? Зачем крадёшься, точно вор, зачем преследуешь меня, точно злая судьба?

Он и сам был точно в бреду, горячи были его руки, туманен взор, сбивчива речь.

— Зачем? И сам не знаю! А раз для тебя я судьба злая, то и ты мне не на радость дана!

Его слова жгли огнём, но, видно, гордыня обуяла меня, и замкнула уста мои холодной улыбкой. Лестны глупому девичьему сердцу подобные признанья!

— Когда впервые увидел тебя, всё позабыл, и имя своё, и родину, и предназначенье… Кто ты? Я красавиц таких не встречал никогда и нигде. Уж не из дивного ли ты народа? Не в светлом ли сидхене дом твой и родня? Ведь не может смертная женщина владеть подобной красотой, что лишает разума и воли, без оружия и пут берёт в плен.

— И отец мой и мать из рода людей, и не солгу, сказав, что знает их здесь каждый. Я такая же смертная, как и ты, и не срывала летних плодов в зелёных садах сидхе.

— Если всё сказанное тобой правда, никому не будет беды от того, что ты откроешь своё имя.

— При рождении дано мне имя Мейвин, ибо отец и мать в родительской гордыне уравняли дочь с королевой Коннахта, славной красотой и сведущей в тайных знаниях.

— Мейвин, чаровница Мейвин… имя твоё — дикий мёд на губах, — прошептал он в тоске.

— И в этом ты обманулся, незнакомец. Я не колдунья, умею лишь толковать знаки да врачевать раны.

— Раз так, излечи и мою болезнь!

— Разве ты болен? — усмехнулась напоказ, пряча дрожащие руки.

— Болезнь моя одна из двух, против которых врач бессилен: так сказал Фахтна Айлилю.

— Чем же помогу тебе? В излечении этих двух недугов я не искушена!

— Бельтайн явился мне своевременным средством! Обещай лишь, что придёшь ко мне завтра на закате и останешься до рассвета.

По тёмному двору плясали мы странный танец: он приближался, я отдалялась. Вороны, безмолвные свидетели, наблюдали за нами диковатыми глазами ночного народца.

Я и не заметила, когда он оказался рядом, не успела увернуться, очутившись в тенётах горячих рук.

Но с отчаянной смелостью посмотрела в голодные глаза.

— Этого я не могу обещать. Я приду, но сумеешь ли ты удержать меня!

И вырвалась на волю. Верней уж — он позволил вырваться, уважив мою свободу. Не в последний ли раз?

Не похоже, чтоб он был из тех, кого всерьёз остановит слово "Нет".

Он из тех, кто привык добиваться желаемого, сметая все преграды на своём пути.

Нынче он желал меня.

Отчего, понимая это, я не испытала ни отрицания, ни страха, ни гнева, ощутив лишь дрожь волнения, точно распростёршись в вязком времени охоты, раздвигая наконечником стрелы едва трепещущие травы? Так ли уж сладко ощущать себя по ту сторону — не охотницей, но жертвой?

Не сладко, но… Неизведанное манит. Опасное влечёт.

* * *

Энгус — кельтский бог любви. Его покровительство влюблённым порой выливалось в весьма причудливые формы. Так, он, изменив облик, обманом привёл к смерти Байле и Айлинн, чтобы они вечно любили друг друга за гранью жизни.

Вороны — птицы Морриган. Кельты не были оригинальны, приписывая воронам функции вестников смерти.

Фении — легендарные воины, обладающие собственным кодексом чести и создавшие целый свод испытаний, пройдя которые, претендент мог рассчитывать на вступление в их ряды. Мейвин приводит пример одного из таких испытаний.