Королева праха и боли - Лив Зандер
Где-то под тонким слоем льда бежал ручей, и его журчание сливалось с цоканьем копыт по расчищенной от снега брусчатке. Наконец мы остановились у рыбных садков.
У стены конюшни, пыхтя кривой трубкой, стоял какой-то старик и, щурясь, разглядывал нас. Что ж, если он не дурак, то так стоять и останется.
Енош спешился, огляделся, оценивая обстановку, и помог мне слезть.
– Ты все еще полна решимости?
Я посмотрела на снег, медленно сползающий с крыши, на голые ветки кустарника, качающиеся на ветру, на трепещущие перья моего платья. Следит ли сейчас за нами Эйлам?
– Более чем.
Пускай нож мне в живот воткнул Арне, но кто воспользовался моей помощью, а потом предал меня? Кто пустил в погоню за мной, точно псов за дичью, своего брата и кузена? Кто продал папу? Кто положил начало всему этому ужасу?
Роза.
Дьявольская ненависть, бурлящая во мне, и твердая решимость раз и навсегда покончить с ней не оставляли места ни сомнениям, ни жалости. Я хотела, чтобы эта женщина умерла, умерла как можно скорее, и могла, не задумываясь, убить ее, как убила Генри.
Быстро.
Просто.
Без затей.
Чтобы я продолжила жить своей жизнью.
В прямом смысле.
По моему кивку Енош пинком распахнул дверь, выпустив наружу волну тепла, навстречу которой я невольно потянулась – к треску огня и скрипу ножек отодвинутого стула.
Решительно шагнув в дом, я застыла. Застыла, парализованная, оцепеневшая от потрясения. Мышцы закаменели, суставы отказывались сгибаться. Только челюсть отвисла, да в висках застучало эхо моей собственной глупости.
Вот она передо мной, розовощекая Роза – пятится, как крыса, а она ведь и есть настоящая крыса, пятится, пока не врезается спиной в стену, врезается так сильно, что ребенок недовольно вскрикивает.
Ребенок, которого она держит на руках.
Я сглотнула застрявший у меня в горле воздух, не отрывая глаз от завернутого в пеленки младенца, почти не замечая, что муж Розы вскочил, выставив перед собой стул, как будто жалкая деревяшка могла защитить его. Проклятье, я совсем забыла о том, что там, в Элдерфоллсе, Роза была беременна.
Нет. Не совсем.
Я просто слишком тревожилась о своем собственном ребенке, и мне совершенно не пришло в голову, что я могу найти ее с младенцем на руках, с младенцем, чьи пухлые щечки раскраснелись от щедрого тепла очага.
Остановит ли это меня?
Енош, должно быть, тоже задумался об этом, потому что захлопнул дверь и опустил тяжелую руку на мое плечо.
– Эта та смертная женщина, что в ответе за твою смерть?
Губы Розы дрожали, по щекам ее бежали слезы, она метнула взгляд на бесполезного, прикрывающегося стулом мужа, бормочущего молитвы, и вновь уставилась на Еноша:
– Я… Это была идея моего брата, а нож держал мой кузен. Клянусь, я…
– Смертные клянутся в великом множестве вещей, но из этого великого множества мало что оказывается правдой. – Енош с тревогой покосился на мои дрожащие пальцы, потом выпрямился и мотнул подбородком в сторону мужа Розы: – Отдай ему ребенка, ибо я останусь верен своему слову и покараю тех, кто причинил страдания моей жене.
– Нет, пожалуйста! – Роза прижала младенца к груди так сильно, что тот заворочался и, снова громко вякнув, выпростал пухлые ручки из-под шерстяного одеяльца. – Пожалуйста, я… Проси что хочешь, но… Пожалуйста, мой малыш нуждается во мне.
Енош причмокнул губами:
– Очередная проблема, поскольку мой малыш тоже нуждается в матери. И мой мне, несомненно, важнее.
Енош протянул руку, чтобы взять дитя, и уже шагнул к Розе, но я заступила ему дорогу:
– Нет, это должна быть я.
Я должна это сделать.
Сама.
– Отлично. – На открытой ладони Еноша возник тот же клинок, которым я прикончила Генри, но лоб моего мужа прочертили морщины дюжины оправданных сомнений. – Когда мы приехали, поднялся ветер.
– Знаю. – Когда я взяла нож, его ручка в моей руке отчего-то сразу стала скользкой и влажной. Я перевела взгляд на Розу. – Отдай ребенка мужу.
– Нет… – проскулила Роза, прижимая живой сверток к груди, и разрыдалась так, что по верхней губе ее потекли сопли. – О мой бог Хелфа, я просто хотела лучшей жизни для себя и моего малыша вместо рыбной похлебки каждый гребаный день.
Мое глупое сердце сжалось, словно почувствовав голодные боли, знакомые каждой жене и дочери рыбака в те дни, когда проклятые чешуйчатые твари не желали клевать. Но состояние это длилось лишь до тех пор, пока я не окинула взглядом дом.
Чистый льняной матрас, набитый ароматной соломой, горящий в очаге огонь, почти не дающий заползающего в комнату дыма, жирный окорок, висящий под потолком. О, она обустроила себе воистину уютное гнездышко.
На деньги, полученные от священников.
Я решительно шагнула к женщине, крепче стиснув рукоять клинка.
– Ты продала моего отца. Где он? Что с ним случилось?
Едва прозвучал мой вопрос, как ноги Розы медленно подогнулись, и она сползла по стене, почти растекшись по полу лужей рыданий.
– Они з-забрали его. С-сказали, что он б-будет п-полезен п-первосвященнику, в-вручили мне п-пригоршню монет, а его усадили на мула. Элиза… Аделаида, прошу… Посмотри на моего ребенка. – Я не успела отвести взгляд, а она уже развернула ко мне малыша, показав мне крохотный носик-кнопку и белые хлопья на подбородочке: младенец, должно быть, отрыгнул немного молока. – Посмотри на моего… моего малютку.
Я смотрела.
Да поможет мне бог, я смотрела на младенца. Младенца с карими глазками. Симпатичного, с круглыми щечками, розовыми губками, причмокивающими в поисках соска, с уже густыми темными волосами, выбившимися из-под накинутой на головку косынки.
Тяжесть навалилась мне на грудь, невыносимая тяжесть, такая, что я даже присела перед ними на корточки. Если я убью Розу сейчас, этот ребенок никогда не узнает матери – как я никогда не знала своей.
Это причиняло мне боль.
На миг я даже задумалась о том, чтобы пощадить ее. В мире еще много подлых душ, которых я могу убить, чтобы показать Эйламу, что я имела в виду именно то, что сказала. Возможно.
Только вот бог возник вдруг совсем рядом с Розой, так что она испуганно взвизгнула. Теперь она вообще никуда не смогла бы убежать: зажатая между двумя стенами, голым богом слева и мной прямо впереди, она лишь прижала к себе ребенка, закрывая его руками.
– Ада. – Голос Эйлама просочился не в мою голову, как голоса его братьев, но куда-то в самую мою сердцевину. – Неужели ты действительно лишишь младенца матери? Обречешь его расти без ее утешительных
