Мельничиха из Тихого Омута (СИ) - Лакомка Ната

Я подождала ещё, но теперь не услышала ничего, кроме плеска воды и скрипа колеса. Какие курочки?! Что тут, вообще, происходит?!.

Пошарив по столу, я не нашла ни свечки, ни кресала, и решила на этом закончить бой с нечистью - удрала к себе в комнату, потому что рядом с Жонкелией всяко было поспокойнее. Я пристроила метлу рядом с постелью, готовая вскочить в любой момент. Но мельница в эту ночь успокоилась, и больше никто не искал курочек, и в голубятне до утра не зажигался свет - я время от времени вставала и подходила к окну.

Когда утром Жонкелия прекратила храпеть и проснулась, потягиваясь и ворочаясь в постели, я сразу приступила к расспросам.

- Ну-ка, мамашенька, - потребовала я, усаживаясь на край её кровати, - рассказывайте всё, что знаете о курочках Бриско. Достали меня эти курочки!

- А что случилось? - сон со старухи мигом соскочил, и она села в постели, угрюмо и встревожено глядя на меня.

С растрепанными полуседыми волосами, с крючковатым носом, она больше всех походила на ведьму, но я-то уже знала, что настоящие ведьмы в Тихом Омуте - вовсе не старухи с длинными носами, а юные красавицы, во главе которых стояла не менее распрекрасная Эдит.

Я рассказала Жонкелии, что произошло ночью, умолчав о том, что мы учудили с судьёй на лестнице возле голубятни, и старуха побледнела, схватившись за ладанку на шее.

- Ничего не знаю, - пробормотала она, - курицы у нас в вольере... Дома никогда не было куриц...

«Моя курочка-цокотурочка...», - вспомнились мне слова песенки, что напевал Римсби. И Жонкелия тоже говорила про цокотурочку.

- А что это за песенка такая интересная, - медленно произнесла я, вспоминая все те случаи, когда я случайно или нет слышала про эту курочку, приносящую деньги, - про курочку-цокотурочку?..

- Обыкновенная песня, - Жонкелия передернула плечами, как делала всегда, когда, по её мнению, я говорила глупости. - Её всегда поют на свадьбах.

Щёлк! У меня в голове будто лампочка вспыхнула!

- Мамашенька, - я в порыве чувств схватила старуху за руку, - а ведь ваш сын очень любил свадьбы?

- Да, - ответила она озадаченно, пытаясь освободить ладонь из моих пальцев.

- А эту песенку про курочку он, случайно, не пел?

- Пел, - подтвердила она. - Он всегда её напевал.

- Спойте мне её, - велела я, отпуская Жонкелию, и она сердито затрясла рукой - кажется, я слишком сильно её сдавила.

- Спеть песню? - спросила старуха таким тоном, будто я смертельно её оскорбила. - Нам работать надо, а не песни петь!

- Спойте, это важно, - настаивала я. - Мне кажется, всё дело в этой песне.

- Когда кажется - опохмелиться надо, - фыркнула старуха, но запела - немилосердно фальшивя, гнусаво и с отвращением.

Слова у песенки были простыми. Они запоминались легко, так же, как и незатейливый мотивчик:

- Будем, женушка, домик наживать. Поедем мы с тобою на ярмарку гулять, Купим черную курочку себе,

И будут все завидовать и мне, и тебе.

Моя курочка-цокотурочка,

По двору ходит,

Крылья расправляет,

Меня потешает.

Зернышки просит,

Денежки приносит.

Были там ещё куплеты про покупку уточки, гусочки, а потом бычка, но они не произвели на меня впечатления. Все мои мысли были заняты этой самой курочкой, о которой говорилось в начале песенки.

- Мамашенька, - продолжала я расспрашивать дальше, - а эту песню ваш сын сам придумал?

- С чего бы? - изумилась она. - Да её везде поют. Каждый на свой лад.

Моя великолепная теория потерпела крах. Значит, не Бриско - автор свадебной песни, а значит, я зря надеялась найти в словах подсказку. Но всё равно эта чёрная курочка не давала мне покоя. Где же я слышала про чёрных курочек? Разве только читала сказку, где к мальчику Алёше приходила во сне чёрная курица? Там эта несчастная курятина была министром в подземном королевстве... А у нас в наличии только водяные и ведьмы... Или я ещё познакомилась не со всей нечистью Тихого Омута?

- В Тихом Омуте тихо не бывает, - задумчиво произнесла я.

- Одевайся, давай, - Жонкелия спихнула меня с кровати. - Работа не ждет.

- Не ждёт, - согласилась я, вооружаясь гребнем, чтобы расчесать свою рыжую гриву.

Рыжая. хорошо, что Эдит - не зеленоглазая. Иначе судья точно обвинил бы меня в ведьмачестве. Судья. Но ведь он сам предлагал помощь. Может, не помощь, а намекал, что чистосердечное признание облегчит наказание?

Я припомнила всё, что говорил и делал Кроу с момента нашей первой встречи.

Да он сам - странный и очень себе на уме. Ещё и жена эта... с которой он в разводе... Вот бы узнать побольше, почему он развелся. Конечно, мне это ни к чему. Но вдруг окажется, что неудачная семейная жизнь судьи имеет отношение к делу Бриско? Ой, Светик, не придумывай оправданий, признай уже.

- Чего копаешься? - заворчала мамаша Жо, которая уже подвязывала платок. - Надо по ночам спать, а не по голубятням лазать.

- Угу, - согласилась я, крайне недовольная собой. Потому что роман с судьей (да и вообще с кем-либо) в мои планы попаданки не входил. И если мужчина потискал тебя и умилил своей неумелостью в поцелуях, это не значит, что ты должна терять голову и падать ему в объятия.

- Ты проснёшься сегодня или нет? - возмутилась Жонкелия.

- Уже, - сквозь зубы процедила я. - Так что не надо орать, мамашенька. Мы тут не глухие.

Но спустившись в кухню, старуха развопилась ещё сильнее - когда видела следы моего ночного боя. На полу валялись разбившиеся глиняные тарелки, корзинка со вчерашними питами и булочками, и всё это было присыпано солью из опрокинутой солонки, для завершения картины.

- Ты пьяная была, что ли? - ругала меня Жонкелия, приводя кухню в порядок. - Всё тут разнесла!

- Вас бы сюда, - ответила я, но даже не обиделась, потому что сейчас не было времени на обиды.

Мало того, что мельницу оккупировали водяные вкупе с ведьмами, но Жонкелия была права - курочки курочками, а никто не сделает работу за нас.

Несколько дней я только и делала, что пекла питы для клиентов, привозивших зерно на помол, готовила на разные лады рыбу и яйца, пекла вкусные блинчики и варила похлёбки из солонины и круп, чтобы наши работники (которые трудились вполне себе на совесть), были сыты и довольны. Жонкелия выполняла роль надсмотрщика (что ей очень нравилось), и параллельно выдергивала лук, потому что его пора было сушить и обрезать. А ещё привезли дрова, и надо было заплатить тому, кто их переколет, а потом перетаскать в дровяник, укладывая ровными поленницами.

Иногда у меня голова шла кругом, когда я прикидывала, сколько ещё необходимо сделать, чтобы по-человечески пережить предстоящую зиму. Иногда хотелось поплакать, потому что казалось невозможным осилить всё это - и работу на мельнице, и готовку, и стирку, и работу в огороде.

Но я запрещала себе нюнить и каждое утро принималась за дело с удвоенным усердием. И ещё я всё время думала и делала записи на той бумаге, которую ссудил мне доктор Ларк. Конечно же, я делала записи и для него - трижды в день очень внимательно наблюдая, какие птицы вьются вокруг мельницы. Но это были только сойки и воробьи. Голуби не появлялись (чему я была очень рада, в отличие от доктора).

Не появлялся и мой ночной невидимый гость - я не слышала больше шепота о курочках, и оставалось только гадать, что послужило причиной затишья. В деревню я не ходила намеренно, потому что ещё не решила, как вести себя с Модести, Хизер и прочими красотками, застигнутыми мною с поличным. Сами они никак не давали о себе знать, и я решила пока притвориться, что ничего особенного не произошло.

Оставался ещё судья Кроу, который каждый день проезжал мимо на своем вороном. Обычно я поджидала его на дороге, с завязанной в узелок чашкой, в которой были либо блинчики, либо сахарные пышки, либо яичные конвертики с рубленой солониной или рыбными кусочками. Мы с судьей обменивались парой фраз о погоде, желали друг другу доброго дня, и я, вручив угощение, убегала домой, а судья ехал дальше, уныло поглядывая в сторону мельницы.