Соловей и кукушка - Анастасия Разумовская
Я спрыгнула с лошади и торопливо прошла в красивые стеклянные двери.
Симпатичная девушка, читающая книжку за стойкой администратора, подняла глаза и поправила белую косынку на голове.
— Добрый день. Чему могу служить? — вежливо поинтересовалась она.
— Добрый. Мне нужен доктор Северино де Фонсеко. Могу ли я его увидеть?
Она растянула губы в улыбке.
— Вы записаны?
— Нет.
— Тогда прошу вас,– полистала толстый журнальчик, — пожалуй, следующая среда, если вас устроит утро…
— Мне нужно сегодня. Это срочно.
— Понимаю, но, боюсь, что это невозможно…
— А доктор сейчас в клинике?
— Да, но…
— Передайте, пожалуйста, ему записку.
Я снова достала блокнот и быстро написала карандашом: «Мы с вами выжили под луной. Дальнейшее зависит от встречи». Девушка изумлённо посмотрела на меня.
— Если там деньги…
— Нет. Там только буквы, — я сложила лист бумаги конвертиком и передала ей. — Если хотите, можете прочитать. Только передайте прямо сейчас, прошу вас.
Служащая действительно послушно встала и вышла из холла в коридор. Я опустилась на кожаный диванчик в приёмной и принялась оглядываться. Бросалось в глаза отсутствие зеркал. Мягкий свет бра в зелёных абажурах, кремового цвета стены, всё неяркое, приглушённое. Пушистый ковёр на полу… Сказка, а не клиника для умалишённых.
Минут через пятнадцать, девушка снова показалась в холле.
— Сеньор Северино примет вас через полчаса. Сейчас у него клиент по записи. Кофе?
— Благодарю вас.
А Лианор, наверное, кофе давно не пил. Судя по его виду, у него не было полноценного отдыха и обедов с момента победы Ролдао над собственным народом. Мне вдруг вспомнилось, как я обещала капитану варить каждое утро кофе, и я нервно хихикнула. Надо было подумать над тем, что сказать доктору, как я буду убеждать его выдать врачебную и государственную тайну, но в голове вертелось совсем другое. Руины домов. Трубы очагов. Грязь. Смертельно усталые люди и голубые глаза, окружённые тенями.
Доменика утверждает, что Диаманто — предатель. И я знаю, что сестра не лжёт. И всё равно… Наверное, я глупенькая, наивная простушка, излишне доверяющая людям, не знаю…
Зазвонил телефонный аппарат. Служительница сняла трубку.
— Сеньор де Фонсеко просит вас пройти. Пойдёмте, я вас провожу.
Коридор оказался таким же как холл: кремовые стены, зелёные бра, ковры… Кабинет доктора замыкал его. Я почему-то ожидала, что здесь тоже будут бронированные двери, но — нет. Резные, в завитушках из красного дерева. С матовым стеклом, на котором изображён журавль, танцующий брачный танец.
Внутри кабинет мне тоже понравился: высокий, светлый, с огромным окном в эркере. Тяжёлые малахитовые гардины стекали на пол изящными волнами. Ореховый стол с электрической лампой и массивным телефоном, а за ним — огромного роста узкоплечий человек, несколько сгорбленный. Волосы седыми вихрями венчали его череп. Чёрные глаза смотрели не по стариковски проницательным взглядом.
— Ваше высочество? — удивился он, поднимаясь.
Я обернулась, но служащая девушка уже закрыла дверь. Надеюсь, она не успела услышать моё звание.
— Прошу вас, присаживайтесь.
Я опустилась в мягкое уютное кресло. Врач сложил тонкие паучьи пальцы домиком, пожевал губами.
— Ваше послание было очень… м-м… любопытным. Что вы имели ввиду?
— Вы знаете, — ответила я. — Я полагаю, что мы не будем с вами называть даты и лиц. Меня удивляет, что вас оставили жить, после того, как вы этому пациенту поставили диагноз психопатологии. С учётом того, что ему было шестнадцать лет, и он непременно вас запомнил…
Доктор помрачнел.
— Я не следователь, — заметил, потирая лоб. — Сам по себе диагноз ни о чём не говорит. Ничего не подтверждает и…
— На его месте и с его диагнозом, я бы, наверное, вас убрала…
Дон Северино усмехнулся.
— Видимо, вы плохо понимаете этого человека.
— Хочу понять, как можно лучше, — заверила я его. — От этого, полагаю, зависит моя жизнь.
— Если так, то почему вы остались живы?
— Заинтересовала, как игрушка. Непривычная, непонятная, а потому любопытная.
Доктор побарабанил пальцами по столешнице.
— Я не буду ничего говорить вам о конкретном пациенте. Врачебная тайна — это святое…
Я закрыла глаза, проклиная отсутствие хитрого плана в моей голове. Шантажировать? Подкупить? Что? Что мне сейчас делать?
— Но у меня как раз есть некоторое время, и можно было бы теоретически порассуждать о некоторых патологиях и особенностях мышления пациентов в целом. Возьмём, например, психопатию. Она, конечно, выражается по-разному у всех. Это может быть нечто врождённое, даже переданное по наследству… А может быть приобретённым явлением. Вот представьте, например, что ваш отец — наследник престола. Вы — ребёнок. Предположим, вам года четыре. Вы пережили смерть матери, что для любого ребёнка весьма болезненно, но вы были слишком юны, чтобы это осознавать. Однако на уровне чувств…
Он встал, прошёлся по кабинету. Долговязый, неуклюжий, сутулый. Я внимательно наблюдала за ним.
—… безусловно, травма осталась. А теперь предположите, что, когда вы ехали с отцом в карете куда-нибудь на очередное мероприятие, некий бомбист кинул бомбу. Вы с отцом остались живы, но окружающие вас люди ранены. Ну, кто ранен, кто убит, кто истошно кричит, так как лишился ног…
Доктор пощелкал пальцами, а я поёжилась, вспомнив, что в газетах, которые я спешно пролистывала, когда искала информацию про королеву Арабэллу, была статья про теракт, в котором погиб король Алехандро Третий, отец умирающего сейчас четвёртого. Это был тысяча восемьсот восемьдесят первый год… В газете ничего не говорилось о Ролдао, Криштиане и супруге наследника — Арабэлле Луизе, поэтому я просто пролистнула ту статью…
— Видите ли, ребёнок в четыре года, с одной стороны, достаточно взрослый, чтобы понимать, что вокруг него происходит, а с другой — он не в силах осознать это. Паника, крики, смерть… Всё это, безусловно, способно родить патологию в уже ослабленной смертью матери детской психике. Опять же… Если, предположим, в раннем детстве такого человека не было никого душевно тёплого, способного согреть младенца лаской, то формируется холодная и весьма одинокая личность…
— А если такого человека в пятнадцать лет отправить на войну… — прошептала я.
Доктор бросил на меня внимательный взгляд:
— Безусловно, это закрепит патологию.
Мы оба замолчали.
— Он сказал, что его жизнь — это заключение ребёнка в комнате, из которой можно слышать игры и смех других детей, — вспомнила я.
Дон Северино вздохнул, сел, опустив голову и сжав переносицу пальцами.
— Да-да. Он видит эмоции других людей, но не может их разделить. Его мир это, простите, Антарктида. Вечная мерзлота. Но живой человек не может находиться во льду. Ему нужны чувства, как бы он ни отрицал этого. А из чувств доступных ему…
— Только радость победы?
— Я бы не назвал это радостью, — усмехнулся доктор. — Нам сложно представить, что именно ощущает больной человек, но это не радость. Это… Ощущение жизни, скорее. Яркое чувство, что ты существуешь.
Дон Северино вдруг сладко зевнул, а потом ещё раз. Я едва успела закрыть рот рукой, но не смогла подавить зевка.
— Вот, — чёрные глаза весело глянули на меня, — видите? Любой человек начинает зевать, когда вокруг зевают. Ну или ему, как минимум, хочется это сделать. Порой мы хохочем с человеком, который смеётся, даже не зная, что вызвало этот смех. У психопатов не так. Чужие эмоции находятся словно за стеклом. Мутным стеклом. Но человек — не механическая машина. Он нуждается в эмоциях, в тепле других людей. И тогда он начинает делать всё, чтобы вызвать максимально сильные эмоции. Самое сильное чувство, данное человеку — это боль. Страх смерти. Ужас. Их добиться проще всего.
Мне стало холодно и зябко.
— Но почему не безумное счастье, или радость?
— Мозг человека практически не изучен наукой. Мы, как слепые котята, только нашариваем принципы его мышления. Я полагаю, что даже безумное счастье — более слабая эмоция, чем безумный ужас. Думаю так же, что психопат ощущает внутреннее беспокойство, осознавая свою
