Грешник - Эмма Скотт
Я превращаюсь в ворона и вылетаю в открытое окно. Но буквально в метре от квартиры меня пронзает боль, удерживая на месте. Ярость и страдание. Прикосновения и поцелуи Люси пробудили во мне зверя.
«Я хочу свою жену».
Взмахом крыльев меняю курс и возвращаюсь на пустую площадку за домом Люси. Принимаю демоническую форму и позволяю своим огромным крыльям опустить меня на землю, после чего я падаю на колени и корчусь от злобы – мерзкой инфекции моего разложения. Я испускаю нечеловеческий крик ярости, который не может услышать ни одно живое существо. Сжимаю кулаки, загребая пригоршни грязи, но песчинки проскальзывают сквозь пальцы обратно на землю.
– Ее жизнь. Я позволил ей ускользнуть из моих рук…
– О боже, не надо столько драмы.
Я вскакиваю и резко поворачиваюсь, уже обнажив свой меч… но затем тихо ругаюсь и возвращаю его в ножны между крыльями.
– Опять ты! – рычу я.
– Опять я. От меня не так легко избавиться.
Он прислонился к стене, сияя аурой бело-голубого цвета. Руки засунуты в карманы безрукавки, а шляпа низко надвинута на лоб. Он сжимает в зубах трубку, и сквозь клубы дыма на меня смотрят его проницательные, но добрые глаза.
– Что думаешь? – Он теребит поля своей шляпы. – Я всегда считал, что фетровая шляпа завершает образ, но Люси отказалась появляться со мной на публике, если я ее надену. – Он усмехнулся. – Дети.
– Чего ты хочешь? Я опаздываю на встречу.
Его веселая улыбка становится жестче.
– Чтобы предложить свой фунт мяса? Твоя встреча может подождать. Мне нужно кое-что сказать, и ты меня выслушаешь.
Я начинаю протестовать, но, как послушный зять, которым был когда-то, неохотно киваю.
– Так-то лучше. У меня только один вопрос: какого черта ты творишь?
Я присаживаюсь на корточки и крепко прижимаю к себе крылья.
– Делаю все, что в моих силах. Но я не должен был целовать ее. Я должен был оставить…
– Тебе следовало остаться. Ты должен любить ее. Позволь ей любить тебя.
– Я не могу остаться. Для меня нет искупления. Я лгал ей. Снова и снова ей лгал.
Он поджимает губы.
– У тебя это вошло в привычку, да?
– Привычку? – Я фыркаю. – Мои прегрешения посерьезнее лжи, старина. И ты это знаешь.
– Я знаю, что ты сделал, – соглашается он. – Но я также знаю, что у тебя на сердце. Россия. Япония. Все те жизни, которые она не может вспомнить. Ты был ее ангелом-хранителем. Задумайся об этом.
– Тогда скажи своему богу, что я жду отпущения грехов. – Я поднимаюсь и простираю руки и крылья к небесам. – Ну? Вот он я. Готов.
Разумеется, ничего не происходит. Ночное небо безмолвно и равнодушно.
Я опускаю руки.
– Похоже, того, что у меня в сердце, недостаточно.
– Не ее одну преследуют демоны, – бормочет он.
– Хватит разговоров. Уходи, старик. Для меня уже слишком поздно.
– Ты в этом уверен? – От него исходит бесконечное терпение. Такое же сильное и яркое, как и его бело-голубая аура. – Завтра, на свадьбе. Возьми ее за руки. Потанцуй с ней. Обними ее и скажи ей правду. Прекрати стирать ей память, черт бы тебя побрал. Перестань стирать себя из ее памяти, потому что, как бы ни старался, ты не сможешь вычеркнуть себя из ее сердца.
Я опустил взгляд на землю.
– Я могу. Есть способ.
– Небытие? – Он мрачно качает головой. – Это не выход, сынок. Совсем не выход.
– Тогда скажи мне, что делать, священник. Чем это закончить?
– Твоей смертью, разумеется.
Я проглатываю проклятие и расправляю крылья, готовый взлететь.
– Кассиэль, – зовет он, останавливая меня с присущей ему мягкой властностью, той же самой, что и четыре тысячи лет назад. – Что такое смерть, как не новое начало? И каждое новое начало исходит из конца какого-то другого начала. – Он наклоняет голову. – Мне кажется, я однажды слышал это в песне.
Я киплю от нетерпения, не желая позволить надежде пустить корни в почерневшей почве моей души. Для меня больше не будет никаких начинаний. Только завершение. Окончательное и бесповоротное.
Он отходит от стены и приближается ко мне, его аура становится ярче, горячее. Ослепляет меня. Если я к нему прикоснусь, то обожгусь. Потому что я проклят, а он чист. Он буравит меня пристальным взглядом. Темно-синие глаза, как у Люси. Как у Ли’или. Темно-синий лазурит, священный драгоценный камень Шумеров.
«Даже в те времена он был святым. А она… Она была даром богов».
– Ты всегда был очень строг к себе, мой мальчик, – произносит он. – А твое упрямство? Честное слово! Но хорошего тоже достаточно. Благородный до мозга костей. Хаммурапи пытался выбить это из тебя с помощью пыток. Астарот пытался выжечь. А другие… они старались убедить тебя, что уже слишком поздно. Такого понятия не существует. Запомни это. – Он с ухмылкой приподнимает свою фетровую шляпу и добавляет странным голосом: – Я слежу за тобой, малыш.
С этими словами он исчезает, и я остаюсь один, наедине с ночью. Густой и черной, если не считать звезд. Тоненькие иголочки света. Как крошечные огоньки надежды в пологе тьмы, который простирается до бесконечности.
Сердце переполняется целым спектром эмоций, которые я пытался подавить. Защитные стены разваливались на куски в течение последних дней, проведенных с Люси. Слова ее отца вселяют в меня надежду, которой я не заслуживаю.
Но, может быть, он прав и мне нужно просто любить ее…
Часть III
Что бы сказал ангел?
Дьявол хочет знать.
Фиона Эппл
19
Судорожно втянув воздух, я проснулась. В груди зародилась тревога, как будто я проспала и пропустила что-то важное…
«Свадьба!»
Я резко села и посмотрела на свой будильник – еще нет семи, – после чего откинулась на подушки. У меня еще было несколько часов. Но от мутного похмельного состояния голова казалась тяжелой. Я оглядела пустую квартиру. Из окна струился солнечный свет и падал на Эдгара, мой загибающийся комнатный цветок. Я лежала в своей постели, хотя вечером была на диване…
Разве не так?
Я изо всех сил пыталась вспомнить, что произошло. Кас был ранен. Я обработала ужасную рану на его спине, а потом…
– Проклятье! – воскликнула я, и глаза защипало от слез разочарования.
Что-то случилось. Я прикоснулась к чему-то прекрасному, но оно ускользнуло от меня. Снова, как в Японии. Как в Ленинграде. Как у женщины в… где? Несколько дней назад мне приснился еще один сон, но он тоже ускользал. Единственным реальным ощущением оставалось чувство потери, похожее на крик,
