Бей или беги - Рита Лурье
— Томас? — должно быть, она все-таки умерла тогда в воде, среди расцветающих вокруг крупных цветов собственной крови. И все это было предсмертным видением — и разговор с Малкольмом, и неудобная правда о Цитадели от Дайаны. Он пришел, чтобы стать ее проводником в мир мертвых. Отец. Она не спутала бы его голос ни с чьим другим.
— Папа? — просипела Томасин.
— Мы уходим, — сказал он, как и прежде немногословный, бескомпромиссный и не терпящий возражений. Девушка не видела его лица, лишь руку с круглым световым шаром фонарика и другую, трехпалую, стискивающую окровавленный нож. Капли падали на ковер.
Томасин послушно пошла за ним в темноту — в загробный мир. Происходящее казалось сном. Это было не с ней, а с кем-то другим. Она словно наблюдала эту сцену со стороны. Как в кино, таким оно, наверное, и было. Иллюзорным и нереальным.
Луч света скользнул по полу и выцепил тело, распластавшееся у двери. Дайана оставалась все такой же красивой, даже будучи мертвой. Глубокая рана на ее горле окропила кровью кокетливое платье от Valentino, что женщина носила вместо ночной рубашки из-за удобного фасона и простоты, но бурые пятна на ткани легко можно было принять за дизайнерское решение.
Ее остекленевшие глаза проводили птичку, выпорхнувшую из золоченой клетки.
Глава тринадцатая
Отец говорил: слушай лес.
Раньше, но не сейчас, ведь Томасин давно повзрослела и не нуждалась в наставлениях. Она выучила его уроки. Они были высечены у нее на подкорке, вырезаны охотничьим ножом на полотне памяти. Теперь отец наблюдал за ее успехами, как ей казалось, с уважением. По крайней мере, он больше не называл ее «пьяной медведицей», «каракатицей» и тому подобным.
Маленькая Артемида парила над густым ковром из мха, и самому отцу, матерому охотнику, задавала фору. Наверное, он гордился. Но он никогда ее не хвалил. В том не было нужды. Томасин ловила его довольные взгляды, выследив очередную дичь или ловко расправившись с мертвецом.
Первое время она пребывала в эйфории. Они снова вместе. Теперь все будет… как прежде. Но только первое время.
Отец был все таким же немногословным, как и прежде. Он не расспрашивал дочь о том, что случилось в Капернауме, вероятно, избегая услышать неприятную правду. Он умолчал о своей жизни в поселении, о том, как прибился туда и заслужил должность водителя. Он расщедрился на длинную речь лишь одной ночью, словно сказку, рассказывая Томасин о причине своего исчезновения.
Томасин хотелось верить, что его отповедь была оправданием, но, возможно, она придумала это сама и тешила себя иллюзией. Отец не оперировал понятиями, что вбивал в голову девушки другой ее учитель — предатель Зак. Отец не говорил «извини» или «прости». Он не добавил к своему рассказу виноватое «извини, что оставил тебя, и тебе пришлось выживать самостоятельно». Это было совершенно не в его духе.
Он сказал, что в тот год, как обычно, ушел на охоту, но нарвался на группу каннибалов. Они навалились на него всей толпой, как на медведя, и только так умудрились скрутить и обезвредить. Он смог прикончить двоих, но силы были не равны. Его увели в поселение — жуткое местечко, и заперли в клетке, где содержались пленники, кому посчастливится однажды стать чьим-то ужином. И отцу повезло: его неказистый вид, отсутствие пальцев, хромота, зверская физиономия отвратили даже людоедов. Именно так он и продержался дольше других несчастных. Он просидел в заточении до зимы, пока не наступила его очередь отправиться в пищу обитателям лагеря. Тогда он задушил повара голыми руками, а потом, когда тот обратился, вытолкал его наружу — сожрать собственных товарищей. Отец воспользовался суматохой среди каннибалов и сбежал.
Конечно, он сразу вернулся в укрытие, где оставил дочь, но оно опустело. Он искал ее. Этого отец не сказал, но Томасин поняла из контекста. Без сомнения, он искал ее. Если бы она знала, что отец не погиб, то поступила именно так же. Она жила бы надеждой на встречу с единственным близким человеком. Поэтому, пока отец не видит, она оставляла послания, вырезала буквы на стволах деревьев, на стенах заброшенных зданий, где они пережидали ночь, прежде чем двинуться дальше.
Найди меня, — просила она и вгоняла лезвие глубоко в кору, пока пальцы не становились влажными от древесных соков. И обращались эти слова вовсе не отцу, который наконец-то воссоединился со своим потерянным чадом. А тому, кто, скорее всего, не прочтет эти послания.
— Что это ты делаешь? — заинтересовался отец, однажды став свидетелем неведомых манипуляций дочери. Томасин замерла и до боли стиснула рукоятку ножа. Она была осторожна, ведь слишком явный намек мог навести на их след вовсе не того, кого нужно. Все, что она могла себе позволить, выцарапать свое имя. Но она знала: отцу это вряд ли понравится.
Оправдание нашлось само собой.
— Отметки, чтобы не потеряться, — объяснила она, — ты всегда так делал…
— Нет нужды, — отрезал отец, — мы не вернемся.
Они направлялись на север. Отец сказал, что знает безлюдные места — без живых, без мертвых. Далеко-далеко на севере, где мало городов и даже летом не бывает тепло. Логично, что твари сосредоточились в прежде густонаселенных районах и не станут бродить по землям, покрытым густым лесом, где между редкими городами лежат огромные дистанции.
Отцу были ведомы тропы, крошечные шоссе, удаленные от крупных магистралей и следовательно голодных орд. Там они будут в безопасности. Он, его дочь и…
После этого разговора Томасин больше не оставляла отметок, но вскоре придумала, как дать другую подсказку.
Опустевшие города, смешанные леса, поля и равнины сменились одичавшими садами. Там ей попалась на глаза старая яблоня, вся алая от плодов. Крупные переспелые яблоки гнули ветви к земле. Томасин сняла одно, подбросила в воздух и ловко пронзила стрелой. Не бутафорской, а обычной, выструганной ее умелыми пальцами из тонкого, острого прута. У нее была их целая сумка — девушка сама занималась производством после того, как соорудила себе лук, отыскав подходящую леску. Отец одобрил изготовленное ей оружие — во время охоты оно неплохо повышало шансы на успех.
Отец не считал стрелы в ее сумке. Теперь Томасин заготавливала их с запасом, чтобы оставлять на видных местах во время их путешествия на север. На билбордах, на дорожных знаках, на вывесках мотелей
