Марта - Светлана Гресь
Старуха, как всегда, сына отчитывала. Голос сердитый, визгливый от напряжения. А где же Ваня? Все-таки случилось недоброе что-то… может быть. Помедлила, пока зайдут в свою половину, выскочила на улицу и стала искать, в глубине души надеясь, что страхи напрасны и все обойдется: Ваня цел и невредим, просто задержался случайно где-то. Почему же отец его вернулся домой сам? За что его карга старая бранила?
Одинокие звезды ползли своим ночным путем по небу, и тревога не проходила. Мигом оббежала село, заглядывая во все закоулки, надеясь, что, может, с кем заговорился. Ночь глухая, темная на дворе. Месяц корявый скрылся за тучами. Спотыкалась о комья земли, налетала на ямы. Темень кругом, хоть глаз выколи. На части разрывая сердце, в невидящее небо бросала свой безмолвный крик, – Ваня, где ты, отзовись, родной!
Птицей беспокойной металась за околицей, возвращалась назад, к избе. Где ж вы, где сейчас, очи синие! Кого ласкаете взглядом ласковым? С кем рассвет встречаешь, друг любезный мой? Клялся мне в вечной любви, оказалось, что обманывал. Неужели забыл, разлюбил, ненаглядный? Почему я тобою брошена, словно в поле цветочек скошенный… Ваня, где ты, ответь, не пугай!
Искала везде, где только можно, заглядывая даже в колодцы. Чутко ловила малейшее шуршание, прислушиваясь к любому шороху. В ответ безмолвие, только ветер слепой бродит следом. Хохочет, словно зверь ужасный. Скребет когтями душу стонущую. Сдерживая себя, пробовала успокоиться. Садилась на лавочку возле избы, надеясь, что вот-вот сама подойдет пропажа, вспомнит, что пора возвращаться, что ждут его. Не выдерживала сидения на месте, с замирающим сердцем снова бежала куда-то. От слез, застывших выпекало глаза, сердце билось в отчаянии. Она уже и не знала, что с ней делается и при своем ли еще уме. Наконец, запели первые петухи. Повеяло долгожданным рассветом. Выглянул устало поздний месяц, виновато осветив все закоулки и углы.
И тут увидела его… при самой дороге под калиной.
В незащищенной тишине раздался крик такой неистово пронзительный, что надрывом своим жестким разорвал небо на части. Закачалась в испуге матушка сыра земля. Крик этот долго замирал, лязгающим эхом тонул в глухой предрассветной мгле.
Ваня ее вскинул взгляд, отрешенный в небо, и застыл, удивленный. Свету белого невзвидев, бросилась к нему на грудь, ухватила за шею и, что было силы, стала трясти, будто пытаясь разбудить милого друга. Только бледная застывшая улыбка, без кровиночки лицо, и бессильные руки, будто крылья подбитой птицы. А в груди рана от пули рваная, струйка алая на рубахе. Рядом крестик на порванном шнурке шелковом. В один миг все загублено, все потеряно. Легла головой на тело бездушное, вымаливая прощения за грех свой.
– Ванечка! Знать, сильно обидели мы с тобой Господа, если судьба так жестоко расправилась с нами, послав пулю блудную. Ее предательским огнем сожжено сердце верное. Как? Как же она тебя нашла? За что, сгубила, окаянная? Сколько в мире зла? Не меряно. И теперь оно не убавится. Был безгрешен Ваня мой, так чиста душа. Господи! Что наделал ты? Как допустил? Не вернуть теперь, не покаяться.
Обессиленная шептала устами безмолвными, – на кого же ты меня мил сердечный друг покинул. Я всю ночь тебя звала, а ты не шел. Я пришла, а ты не ждал.
Сам кров непрошенный обрел, меня забыв. Разлучница костлявая тебе на брачном ложе вечность постелила. Смерть, старуха приблудная, ты похитила все самое дорогое, что у меня еще было!
Последний плач любви загубленной никто не слышал. У гордых людей и горе гордое, достоинством сквозит печаль. Хотя, признаться, гордым особенно тяжела горя тяжесть безмерная. Смотрит, онемевшая, в последний раз на милого, в душе глухая отрешенность, крик безмолвный, дикий сжался в груди.
И только шепчет про себя исступленно, – вернись в мои объятия, друг мой любезный.
Мой ненаглядный, мой недолюбленный, почему стал чужой? Увел с собою ночи, напоенные любовью, вернул мне ночи, ослепленные тоской! Как же я теперь без сердца? Нет его, оно разбилось. Как же я теперь без солнца? Так темно мне и так тяжко. Зори мои почернели. Звезды для меня угасли. Как же я теперь без неба? На земле, где раньше было широко так и просторно, стало нестерпимо тесно, так невыносимо душно… Что мне делать? Жить как дальше, если мы с тобой не вместе, если ты со мной не рядом, – а в ответ лишь глухое молчание.
Оглянулась глазами незрячими.
В изголовье стоит неприкаянно верный конь. Ржет протяжно, прядет ушами тонкими, бьет копытом о землю, зовет молодого хозяина домой. Не дозовется: непробуден его последний сон, сиротливо седло опустевшее.
Рядом пес сидит отрешенный. У глаз по шерстке мягкой от слез бороздки пролегли. Смотрит скулящим взглядом, и слезы катятся тихие, частые, что у ребенка. Не поймет никак, за что его так обидели, за что ему такая кара? Кто скажет и расскажет, на чью совесть ляжет пятном хозяина смерть нелепая? Чей выстрел молнией внезапной навылет грудь прожег ему? Безмерно горе осиротевшего друга. Не скулит, не воет, сердцем чуя, непробуден сон у хозяина.
Зубы стиснув, смахнув кулаком слезу, поднялась Марта и побрела в поле чистое. Шла под острыми стрелами глаз недобрых, под шипение слов ядовитых, непокорная и прямая.
–Все равно не все загублено, не все еще разрушено. Наша, Ванечка, любовь не пропадет, в памяти не заблудится, никем не забудется.
Не исчезает настоящая любовь бесследно. В вихре нашей страсти новая жизнь пробудилась. Сыночку будущему наше-му подарю от нас с тобой в наследство счастье.
В последний твой закат, в прощальный твой рассвет в твою судьбу я так и не смогла пробиться, чтобы сказать тебе, что будет сын у нас. Если сможешь, прости меня за все, родной мой! Если можешь, прости…
***
Ветер наотмашь бьет дождем окоченевшим, и несется над землею его похоронный вой леденящим стоном; а неизбывная тоска так тяжко душит сердце, что не вздохнуть никак, не выдохнуть. Колючий взгляд – боль жгучая. Слезой едва глаза прикрыв, отрешенно провожала милого в последний путь. Шаткий шаг нескор, дробен сердца стук. Лицо белое, без кровиночки. Устало сомкнуты уста. Крови вкус во рту. Соль на ресницах. Застыли капли солено-горькие слезой непролитой. Студит душу тоска одичалая и растет, вырастает такое отчаяние, что сердце готово разорваться, но она не одна. И надо жить!
Медленно, глухо плывет над селом надрывный колокольный звон.
***
От глухих рыданий обессилев, по – вдовьи повязав платок, жила дальше наперекор нелегкой доле, хоть и тоскою злою
