Лорен Де Стефано - Лихорадка
— Понятия не имею. Может, ее там даже не окажется.
Но других идей у нас нет. И это лучше, чем сидеть здесь, вдыхая гарь от обломков моего бывшего дома, так что мы пускаемся в путь.
Теперь мой район уже не кажется прежним. Я упорно смотрю на тротуар, отмечая самые крупные трещины и стараясь ни о чем не думать. Однако не получается. Надежда — это такая штука, которая не исчезает даже тогда, когда она ни для чего не нужна.
Мне не требуется брошюрка со схемой улиц, которую Габриель прихватил с автовокзала, я и так знаю, где мы находимся. Я узнаю каждый дом-развалюху, каждый жалкий усыхающий сквер, каждый поворот океанского берега. Мне знакомы даже местные рыбы с их радужной чешуей, тусклыми глазами и токсичностью, из-за которой рыбаки-любители выбрасывают их обратно в воду. Я иду по улицам, которые приведут нас к мосту — за мостом как раз и находится жилой район. Габриель и Мэдди следуют за мной.
Примерно в километре от моста замечаем толпу. Повсюду шары: белые и синие, традиционные цвета семейства президента Гилтри. По мере нашего приближения далекий грохочущий звук превращается в барабанный бой и музыку. Мэдди закрывает уши руками, но ее недовольное хныканье тонет во всей этой суматохе.
— Что тут происходит? — кричит Габриель, перекрывая шум.
Он берет на руки Мэдди, она напряжена, зрачки расширились от страха. Девочка отчаянно трясет головой, волосы падают ей на лицо.
— Может, президент собрался произнести речь? — предполагаю я.
Манхэттен настолько технически продвинут, что почти все президентские новости записываются именно здесь. И нет ничего необычного в том, что ради этих съемок перекрывают некоторые дороги. «Не то чтобы из-за президентских речей стоило перекрывать какую бы то ни было дорогу», — говорил мой брат.
Громко взвывают трубы, после чего ударные начинают отбивать маршевый ритм. Сквозь толпу я вижу, как барабанщики шагают строем и ловко крутят палочки между пальцами. А потом на высокой платформе, украшенной гигантскими искусственными цветами в честь весны, появляется президент. Я помню, как-то зимой его пуленепробиваемый купол мерцал от искусственного снега. Он никогда нигде не появляется без этого купола.
Сегодня он облачен в костюм цвета молодой листвы, а его седые волосы увенчаны лавровым венком.
Платформа останавливается. Президент воздевает руки. Камеры возносятся над толпой на вертикальных подъемниках.
— Как мы услышим то, что он будет говорить? — спрашивает Габриель.
Мне не требуется отвечать: в то же мгновение голос президента Гилтри гулким эхом разносится из динамиков, закрепленных на деревьях вокруг места выступления.
— Как много народа собралось! — говорит он.
Один из динамиков верещит из-за помех. Лицо у Мэдди пылает, ладони прижаты к ушам. Я пытаюсь успокоить ее, гладя по голове, но она отшатывается и утыкается лицом Габриелю в шею.
Габриель берет меня под руку и притягивает ближе. Думаю, что ни в приюте, ни в особняке ему не случалось видеть подобную толпу: она растянулась по всем тротуарам гигантским пауком. И я сомневаюсь, чтобы он хоть раз слышал речь президента. Он не так уж много потерял. Президент Гилтри — лишь номинальный глава страны. Он — символ бессмысленной традиции, сохранявшейся веками. Америка — страна. У страны должен быть глава, пусть даже ее жители мельтешат, словно муравьи, оставшиеся без «королевы», совершают некие действия, но бесцельно.
В куполе, позади президента, стоят все его девять жен. На каждой платье своего тона, на всех — лавровые венки. Три жены у него из первого поколения; а четверо юных жен, похоже, находятся на разных сроках беременности. Их выбрали из длинного списка девушек, добровольно и радостно туда записавшихся. Я часто гадаю, не жалеют ли они о своем решении? Жизнь в роскоши в качестве жены богатого мужчины имеет свои плюсы. Я это знаю. Однако такая жизнь плохо сказалась даже на Сесилии, которая все детство об этом мечтала. В нашем браке присутствовало скрытое отчаяние — чувство пребывания во сне, из которого у меня никак не получалось выйти. Меня не оставляло ощущение, что моя жизнь, столь же аккуратно расправленная, как одежда, которую Дейдре раскладывала для меня на диване, перестала быть моей.
Президент говорит что-то о приближении весны и обновления, но его слова трудно разобрать из-за эха. Барабанщики остановились и слушают. На толпу вместе с порывом морского ветра налетает затишье, а голос президента вдруг превращается в бормотание и смолкает. Динамики настраивают заново.
— Технические проблемы, друзья, — говорит он с добродушным смехом.
У меня за спиной кто-то рычит.
Я открываю было рот, чтобы сказать Габриелю, что нам следует идти, когда президент снова начинает говорить.
— Как всем известно, — произносит он, — к нам скоро придет весна.
А потом снова заводит речь о том, что весна приносит обновление и жизнь. Что в преддверии момента, когда кусты кизила, окружающие его дом, покроются цветами, а его сыновья появятся на свет, ему хочется возродить надежду и в нас.
— Вот почему, — говорит президент с улыбкой, настолько широкой, что даже с моего места видны его зубы, — я объявляю о восстановлении — нет, возрождении лабораторий, которые располагались в транспортном районе.
Он хочет восстановить лаборатории, в которых работали мои родители, — те, которые взорвали люди, протестовавшие против дальнейших поисков противовирусной вакцины. Мы с братом услышали взрывы по дороге из школы домой. Затряслась под ногами земля, и, держась за руки, мы побежали к клубам дыма, поднимавшимся вдали.
Там находились сотни домов. Это могло произойти с любым из них. И тем не менее мы уже знали, чувствовали… Когда мы добежали, выжившие как раз вылезали из-под руин. Мне пришлось крепко обхватить Роуэна обеими руками, умоляя не присоединяться к добровольцам, которые бросились на помощь. В конце концов он остался со мной в стороне, и мы наблюдали за спасателями, пока они не свернули работу. А ближе к ночи остатки здания обрушились окончательно.
Взрыв не только унес жизни моих родителей, но и уничтожил все идеалы сторонников науки. Заставил нас считать, что остается только смириться с нашим куцым сроком жизни — что ничего поделать нельзя.
Новая лаборатория! Впервые президент говорит нечто такое, что внушает мне надежду. Но этой надежды хватает всего на мгновение: президент едва успевает начать следующую фразу, как гневные крики толпы заглушают его слова.
Габриель крепче обхватывает мою руку. Кто-то швыряет камень, попадая в купол президента. Нет, они не желают новых исследований. Они не желают, чтобы с их детьми делали еще что-то — хватит того, что уже сделано. Они спрашивают: неужели мало того, что нам уже вынесен смертный приговор?
