Имя твоего волка - Татьяна Владимировна Томах
Бережно — как бог весть какую хрупкую драгоценность — не упустить, не уронить, не разбить на пороге в колючие черные осколки, чтобы потом не пришлось собирать их, в кровь разрезая руки.
Нежно — как капризного царапучего котенка.
Осторожно — как задремавшую в тепле ладоней, змею. Понимая, что можно не успеть — до того, как она проснется и ужалит.
И иногда — не успевая.
— Откуда ты знаешь?
Старухины глаза улыбались.
«…Иногда, случается, так бывает между людьми… Как будто они все время держат друг друга за руку… Как будто они — это одно существо, с одним сердцем, с одним дыханием, одной болью — и одной жизнью…».
Старуха знала.
— Я не хотела говорить с тобой о смерти, девочка. И я не хотела говорить о третьем слоге, который нужно будет… Я бы не хотела, чтобы тебе пришлось прибавлять третий слог к имени твоего волка. В жизни бывает все, как ты хочешь — я только что сказала тебе об этом. Это правда. Только ты не всегда хочешь того, чего по-настоящему хочешь. Человеческие желания часто противоречат друг другу — вот в чем вся беда. Поэтому я говорю с тобой о смерти. И поэтому, когда-нибудь — я надеюсь, что этого не случится — тебе придется прибавить к имени твоего волка третий слог. Принеси-ка мне попить. Я, и правда, устала.
— Ты хочешь спать? — спросила Марго, в нерешительности останавливаясь над стайкой разномастных глиняных чайников и горшочков на печной приступке, и трогая по очереди их теплые шершавые бока.
«От лекарства до яда один шаг, девочка. И чем сильнее лекарство, тем более страшный яд из него получится — если ступить как-то не так — и отклониться на этот шаг. Имеет значение все. Что, когда и как: из чего, и в какое время суток ты готовишь отвар, сколько продержишь его над огнем и в какой посуде. Металл — для заклятий и ритуалов, дерево — для повседневного питья, глина — для лекарств…».
— Нет, сначала я хочу договорить, — отозвалась старуха.
— Хорошо, — Марго поставила на место толстобокий темный чайник с отломанной ручкой, и выбрала другой — поменьше, с голубыми цветочками по краю крышки.
…Металл — для заклятий, глина — для лекарств… «Почему ты так и не научила меня ни одному из заклятий?…» Марго с тоской и отчаянием смотрела на дрожащие костлявые старухины пальцы, бережно обнимающие бока глиняной кружки, где плескалось темно-коричневое питье. Питье, дарующее бодрость, но не жизнь. Увы, не жизнь. Тем более, для того, кто уже решил умереть…
«Почему? Тогда я сейчас могла бы…» Старуха протянула девочке наполовину опустевшую кружку, и по грусто-насмешливому взгляду Марго поняла, что старуха прочитала ее мысли. «Вот поэтому-то я и не научила. Чтобы ты сейчас не смогла…» — сказал старухин взгляд.
— Третий слог имени твоего волка… — сказала старуха, и ее взгляд больше не был насмешливым. Только грустным. Как будто ей очень не хотелось говорить то, что она говорила. — Третий слог, девочка, ты добавишь в тот день, когда твой волк впервые убьет ради тебя. Это произойдет… наверное… рано или поздно… Потому что твой волк всегда будет пытаться защитить тебя. От зверей и от людей, от твоих страхов и от твоих снов. От всего мира. И от тебя самой. И, возможно, последнее будет труднее всего…
Марго(19). Сентябрь
— … Ты защищал меня — от зверей и от людей. От моих страхов и моих снов. От всего мира. Ты пытался защитить меня от меня самой… Ты пытался… И не твоя вина, что тебе это не удалось…
Марго нежно погладила его лоб, под которым сияли золотистые измученные глаза.
Не опасные и не безумные. Доверчивые, полные любви глаза маленького волчонка, который умел улыбаться и так осторожно брать своими острыми зубами руку девочки, что ни разу, даже заигравшись, не сделал ей больно.
Глаза дикого зверька, которого приручили и приласкали — а потом прогнали из дома.
Из-за того, что он попытался защитить то, что любил.
— Она говорила, что мы ответственны за тех, кого приручили. За тех, кому мы дали имена. А я…я забыла почти все, что она мне говорила…
Марго опустилась рядом с волком. На влажные от ночной росы палые листья, затягивающие холодную землю не то, чтобы ковром, а, так себе, половичком — прохудившимся и взлохмаченным.
Ей захотелось расплакаться. Уткнуться лицом в мохнатую волчью шею — и расплакаться. Чтобы он утешил ее, как раньше — облизал шершавым торопливым языком мокрые щеки, щекотно подышал в ухо, трогая шею холодным носом — уговаривая, упрашивая, убеждая — что мир не так уж и плох, как кажется иногда. Даже когда тебе всего двенадцать, а стылая сентябрьская ночь все сильнее вымораживает — до сухого деревянного стука — тело единственного человека, который когда-то любил тебя… а черное небо, падающее на землю, хрипло и гулко смеется и сыплет из холодных ладоней ломкие и колючие звезды…
Волк вздохнул и положил голову на колени Марго. Доверчиво и устало. А Марго сделала то, что ей следовало сделать с самого начала — прибавила третий слог к его имени. И позвала его. Беззвучно. Так, чтобы услышал только он. Чтобы не услышали деревья, растеряно притаившиеся в темноте, и сухая трава, согнувшаяся под пощечинами мокрых листьев…
Чтобы не услышало небо, так щедро рассыпающее ломкие и колючие блестящие звезды, о которые так легко в кровь разрезать руки, ноги… лапы… и свое сердце…
Волк отозвался, и Марго увидела его глаза. Глаза не волчонка — глаза взрослого сильного зверя. Зверя, готового умереть за нее — или убить за нее. Зверя, способного прыгнуть на скользкий хребет самого неба, чтобы разорвать горло черной хохочущей пустоте; а потом пройти по ее осколкам, звездно ослепительным и острым. Разрезая в кровь свои лапы — вместо рук той, кого он любил.
Марго обняла его за шею и почувствовала, что волк дрожит. Как будто ему было холодно сидеть на мерзлой, присыпанной влажными листьями, земле. Ему?! — дикому зверю с теплой густой шерстью, привыкшему спать на снегу?… Так, как
