Имя твоего волка - Татьяна Владимировна Томах

звенящая невозможная глубина безоблачного неба, которое вдруг опрокидывается на тебя, когда ты, хохоча, падаешь в мягкую траву; еще…еще — прохладная нежность маминых рук на горячем лбу… неожиданное прикосновение детства — мама умерла уже столько лет назад…) «А Вы его брат…Мне Стась рассказывал…» — голос улыбающийся и приветливый, с легкой картавинкой иностранного акцента, и теплая ладонь, нетерпеливо ускользающая из его ладони… «Простите,» — неловкое, еле слышное — только ей, причем тут Стась? — извинение — за губы, слишком долго и жарко прижимавшиеся к руке; за пальцы, слишком сильно сжимавшие узкую ладонь; за взгляд, слишком жадно… Владислав распрямился. Растерянный, ошеломленный, почти захлебнувшийся — в бездонной невозможной глубине опрокинувшегося неба… «Пойдем, я покажу тебе дом,» — сказал Стась, привычно и ласково, по-хозяйски (так, как никогда не будет позволено Владиславу) обнимая ее за плечи, и уводя ее — вверх по лестнице. И качнувшийся было следом за ними, Владислав сердито оборвал свой шаг, понимая, что ему — отныне и навсегда — остается только смотреть — ей вслед. Ей, уносящей в своих нежных ладонях запах его детства и лета; в пушистом облаке волос — сияние его солнца, в глазах — головокружительную высоту его неба…

Третий слог

Головокружительная высота неба все падала и падала на него, и холодные ощетинившиеся звезды больно, до слез, кололи глаза.

Или это он падал — в головокружительную высоту? В оскалившуюся звездами бездонную черную пасть. Падал, беспомощно растопырив свои сильные напряженные лапы. Пытаясь удержаться. Зацепиться, порвать когтями звездно хохочущую черную пустоту. Падал, беззвучно воя — от ужаса, отчаяния и одиночества.

Пахнущая влажными листьями земля — такая твердая, надежная-неожиданно порвалась под лапами. Расползлась гнилыми ошметками над жадно оскалившейся бездной. И в этот миг он вдруг оглох и ослеп. И, кажется, онемел. Горло, содрогаясь от крика, воя, хрипа, не издавало ни звука.

Он остался один.

Он пробовал звать — Ту, которая всегда была рядом… Нет, не рядом — ближе. Всегда — ближе. Так близко, что теперь, без Нее, он не умел ни слышать, ни видеть, ни кричать. Вообще не умел — быть.

Он пробовал звать — но Она не отзывалась. А потом он понял, что Ее больше здесь нет. Может быть, Она там — внутри хохочущей бездонной пустоты. Глубоко, очень глубоко. На дне, которого нет.

Тогда он прыгнул. За Ней. В невидимую, неслышимую и не-пахнущую пустоту. Прыгнул, не задумываясь и не медля. Так, как прыгнул бы за Ней куда угодно — в неизвестность, в страх, в безумие, в смерть.

Он прыгнул — на черный загривок пустого зверя, и вонзил клыки в запрокинутое горло хохочущего неба. Небо разбилось — в звездные осколки. Горло неожиданно оказалось податливым и мягким, попыталось вывернуться — всего один раз, бестолково и слабо; и, сжавшись от страха, захлебнулось собственным криком и кровью. Такой теплой и сладковатой на вкус… Как у нежного перепуганного олененка…

А небо опять засмеялось, сухо и звонко хрустя под лапами блестящими острыми осколками звезд…

— Марго(12) Сентябрь-

— … Третий слог… третий слог имени твоего волка…

— Ты отдохни. Ты ведь уже устала говорить, да? Отдохни.

Марго шмыгнула носом. Нагнулась, поправляя скомканное беспокойной старухиной рукой одеяло, и быстро стерла сползающую по щеке слезу. Она не хотела, чтобы старуха видела ее слезы. Не потому, что нет ничего глупее, чем плакать; а потому, что слезы — это бессилие и безнадежность. Человек плачет только тогда, когда он уже больше ничего не может сделать. С тем, что уже произошло. Или еще только происходит. Так, наверное, еще хуже — смотреть, как ЭТО происходит, и знать, что ты ничего не можешь сделать. Только смотреть.

Марго не хотела, чтобы умирающая старуха видела ее слезы.

А старуха увидела. Усмехнулась бледными запекшимися губами. Медленно, с усилием, оторвала от одеяла свою исхудавшую руку — кости, обтянутые морщинистой коричневой кожей. Погладила Марго по мокрой щеке дрожащим пальцем.

— Нет ничего глупее, чем плакать, — пробормотала она. Так тихо, что Марго не услышала, а, скорее догадалась по движению тонких старухиных губ. — Ты думаешь, от этого вырастут цветы?

— Ты говорила — в лесной мох…Ты говорила, нет ничего глупее, чем плакать в лесной мох, а не в чье-нибудь плечо. А ведь у меня есть твое плечо, да? У меня ведь есть…

— Да, конечно, — согласилась старуха, осторожно опуская уставшую руку на голову всхлипывающей девочки, уткнувшейся в ее плечо. — Конечно, есть…

— Я не хочу, чтобы ты… — пробормотала Марго в старухину морщинистую шею, вдыхая любимый запах горьковатых лесных трав, которыми всегда пахла одежда старухи, ее волосы и кожа; и еще один — слабый, но назойливый, незнакомый — влажный запах опавших листьев. Запах осени. Запах смерти.

На старухиной шее, под ломкой морщинистой кожей, вздрагивала напряженная голубая венка. Очень слабо вздрагивала. — Я не хочу, чтобы ты… — Марго задохнулась словом, которое так и не смогла произнести, и замолчала, пытаясь удержать подступающее рыдание.

— Тсс, девочка, — старухина рука погладила девочку по голове — легко, почти невесомо, и устало соскользнула обратно на одеяло. — Ты ведь не думаешь, что все в жизни будет происходить именно так, как ты хочешь? Нет? А зря.

Марго приподнялась, удивленно и растерянно глядя на улыбающуюся старуху. Очень хорошо улыбающуюся. Так, как, наверное, не могут улыбаться умирающие. Сквозь слезы заплаканной Марго показалось, что старухины глаза и улыбка (непонятно как ожившая на полумертвых губах) сейчас юные, ясные и веселые. Совершенно такие, как много лет назад — когда Марго впервые встретила старуху и услышала от нее незамысловатую истину о глупости плача.

— А зря, — повторила старуха. — Потому что в жизни все происходит именно так, как ты хочешь. Если только ты хочешь этого по-настоящему. Я хочу умереть; поэтому, я умру. Но ты этого не хочешь, и поэтому я не умру. Для тебя. Понимаешь?

— Нет, — ответила Марго — сквозь слезы, отчаяние и растерянность. Чувствуя себя бестолковой дурочкой перед юной старухиной улыбкой и странными словами.

— Не плачь, девочка. Единственное, из-за чего стоит плакать — это смерть. А смерти на самом деле нет. Не плачь.

Сухая старухина ладонь вытерла слезы с заплаканных щек Марго, нежно погладила девочку по лбу. Марго, неожиданно для самой себя, улыбнулась в ответ на улыбку внимательных старухиных глаз.

— Твой волк волнуется, когда ты плачешь. Ты чувствуешь? Он сейчас бегает вокруг дома, скулит и рычит. Он хочет войти — но боится. Ты чувствуешь?

— Откуда ты знаешь?

Марго изумленно смотрела