Три запрета Мейвин (СИ) - Марина Дементьева
Я отпрянула в тоске и гневе. На коже холодными искрами горели предназначенные не мне поцелуи.
Разжав объятья, Самайн с пару мгновений смотрел на меня потемневшими глазами. На его лице проступала, не согревая строгих черт, бледная улыбка. Он протянул ко мне руку, но опустил её прежде, чем я в отвращающем жесте выставила перед собой ладони, отшатнувшись так далеко, насколько позволяло обширное ложе.
В памяти бесстрастно зазвучали сбережённые детским сознанием слова — в детстве я не вполне понимала их суть, их жестокую правду. «Ты носишь её имя и не уступишь ей в красоте» — достаточно для ребёнка, ничтожно мало для любящей женщины!
Пускай Самайн честен в своих намерениях и чувствах. Он любит меня… насколько можно любить блёклое подобие истинной любви. Любви, пронесённой чрез жизнь, смерть и бессмертие!
— Ненавижу её! — выдохнула, и голос мой пресёкся на этих словах. Жар иссушил те недавние мои слёзы, безболезненно-лёгкие, и взамен им явились другие — и они лезвиями резали глаза. — О, как я её ненавижу!..
Самайн неспешно поднялся с ложа. Неясная мне улыбка кривила углы сжатых губ.
— Вот как… а она себя любила. Много больше, чем того заслуживала.
Я обхватила виски, яростно качая головой, не желая слушать. Слёзы капали мне на колени. Я поняла вдруг, каково приходилось Самайну с учтивой улыбкою выслушивать мои сбивчивые восхваления Фэлтигерну! Пусть он не произнёс о ней ни единого доброго слова, то, как он говорил, приводило меня в отчаяние.
Да что там! Одно то, что он вообще вспоминал о ней.
— Она принимала чужие жертвы, как причитающееся, но сама не готова была пожертвовать даже малостью, — промолвил он ничего не выражающим голосом. Стылые серые глаза казались ещё холоднее, и я не могла вообразить беспредельность дали, в которую вглядывался Самайн. Точно опомнившись, он на миг закрыл глаза ладонями, а, отняв их, заговорил своим обычным голосом, и по лицу его вновь невозможно было ничто прочесть: — Набирайся сил. И пусть тебе ничто не приснится, моя королева.
— Почему ты так меня называешь? — растерянная, выкрикнула ему в спину.
Вопрос настиг Самайна у порога. Он обернулся, странно глядя на меня.
— Потому что это правда.
— Но Фэлтигерн ещё не… — беспомощно шепчу и смолкаю.
Лицо Самайна непроницаемо. Он молча смотрит сумрачными глазами и улыбается неживой усмешкой.
Несказанные слова душат меня изнутри.
— Отдыхай, Мейвин. Я буду рядом.
Альгейс — гейс наоборот: не запрет, а руководство к действию. В кельтских сагах женщины весьма активно пользовались правом налагать обязательства на героев. Невыполнение альгейса, равно как и нарушение гейса, ни к чему хорошему не приводит.
Чудо
Чудно устроен человек, но, верно, оно и к лучшему. Хоть и не чувствуя вкуса еды, сумела поесть что-то из принесённого непривычно молчаливыми служанками; тело моё нуждалось в пище. А после и уснула, изнеможение взяло своё. Телесная усталость пересилила убеждённость в том, что вопросы и сомнения, коих многократно прибавилось, призовут к моей постели бессонницу.
Увы, прощальное пожелание Самайна не вполне сбылось.
Я смутно запомнила тот сон. Образы смешивались, лица размывались, но зато чувств — лезвийно-острых, пронзительно-ярких — хватало с лихвой. Я не узнавала ту, кем была во сне, не понимала её и не хотела понимать и знать. Её гордость замещало тщеславие, её не занимала справедливость — ей больше по вкусу пришлась жестокость. Самолюбие её было безгранично, жажда власти — неуёмна, дерзость — безумна. Гнев был частью её и превращал в чудовище, а любовь она подменила похотью. Токи её чувств проницали меня, и я могла лишь корчиться в беззвучной муке, когда эти чужеродные, навязанные чувства касались во мне чего-то забытого.
Я пробудилась резко, точно вынырнув из тёмных вод. Пробудилась среди светящегося колдовскими огнями полумрака, с именем Самайна на губах.
На мои плечи опустились тонкие девичьи руки.
— Князь которые сутки без отдыха, — одним этим усовестила сидхе. — Не зовите его, госпожа. А с вами будем мы. Вам ничто не угрожает.
Я благодарно улыбнулась прекрасным девам, что кружком собрались у моей постели. За края покрывала цеплялись хрупкие четырёхпалые ладошки маленького народца, лохматые головёнки по птичьему-любопытно повёрнуты в мою сторону. Я обвела всех взглядом, продолжая безотчётно улыбаться, испытывая ко всем этим существам неизъяснимую теплоту. В ногах лежала успокаивающе-приятная тяжесть — красавица-гончая стерегла меня, положив умную морду на вытянутые лапы. Потянувшись к ней, я погладила между ушей. Гончая уткнулась носом в мою ладонь.
Я выспалась вдосталь, и жизненные силы, которые я влила в Самайна, как целебное снадобье, на диво скоро наполнили меня вновь. От служанок я узнала недолгий рассказ о том, как мы возвратились из зачарованной рощи.
Тогда Самайн всё же внёс меня на руках в ледяной чертог, хоть случилось это помимо моего желания. А после неотлучно был со мною, не допуская более никого, потому наперсницам моим нечего было поведать.
Случившееся вблизи Зимних костров обернулось для меня нечаянным. Обитатели ледяного чертога сделались добры и заботливы ко мне, насколько лишь можно ожидать от дивных с их переменчивой и, по большей части, себялюбивой природой. Разве могла я помыслить, что они переменятся ко мне в лучшую сторону за спасение их господина, которому на диво были верны? В ответ справедливо возразила им, что никто иная, как я, и явилась причиною колдовского недуга Самайна, а потому я — последняя, кого стоит благодарить. Однако соратники и слуги Зимнего короля, встречая мои слова учтивым вниманием, держались своего. Впрочем, я не слишком усердствовала, убеждая их в обратном. Чем плохо доброе участие, хоть даже неправо заслуженное, к тому же вдали от дома и родных?
