Три запрета Мейвин (СИ) - Марина Дементьева
Я тянусь к забрезжившему свету, к протянутым рукам, к зовущему моё имя.
И чернота отступает… расступаются волны, разжимаются объятья — и всё во мне переворачивается от внезапного омерзения: такие они тёплые, мягкие, душные. Медленно пробуждаясь, понимаю вдруг: чернота лишь представляется ласковой — она коварна, как коварны подземные озёра. Она отступает нехотя, ворча: "Ты вновь мне не досталась, тебя вновь вырвали из моих объятий".
Что значит это "вновь"?
Но память молчит, сжавшись дрожащим комком страха.
Чернота упряма. Она мирится с временным поражением, признавая силу того, кто ждёт меня у поверхности кургана. Но окончательная победа будет за ней. "Всё давно предрешено. Что бы ни было, я заполучу тебя, не он — ни силой, ни хитростью. Мне ты обещана, мне принадлежишь по праву".
Чем я дальше от неё, чем тоньше на глазах пелена сна, тем яснее вижу потаённую суть черноты. И кричу, кричу от запредельного ужаса.
Чернота ждёт. Она терпелива и всегда получает назначенное. Она всегда со мной, даже если я не вижу.
Чернота ждёт. Я кричу, захлёбываясь страхом. Слишком легко представить, как сомкнутся надо мною стоячие чёрные воды.)
Во мне ещё дрожит отзвук недавнего крика. Судорожно сглатываю надсаженным горлом.
Кругом — кажущаяся непроглядной темень. Она добралась до меня?!. Когда?..
— Тише.
Вокруг меня смыкаются объятья — бьюсь в них обезумевшей птицей, что готова сломать крылья, лишь бы не достаться охотнику.
— Тише… — повторяет усталый, бесконечно усталый голос.
Я слышу его, но страх застилает разум… извиваюсь змеёй.
Меня не отпускают. Тому, кто удерживает меня, не обидны удары и попытки вырваться. Он терпелив со мною, как с опасно захворавшим ребенком, преследуемым кошмарами в болезненном бреду.
Меня усаживают на колени. Губы касаются волос на макушке, отечески-успокаивающим поцелуем.
Наконец, затихаю, прижавшись к твёрдой груди. О рёбра мощно и часто, как в кузнице, ударяет молот-сердце.
Узнаю эти объятья. Они принадлежат не черноте. Они — защита от неё.
Только отчего так…
— Темно, — всхлипываю я.
Полуденным заревом вспыхивает свет. Зажмуриваю глаза, мокрые от слёз. На ресницах и разводами по щекам застыла соль. Смотреть больно, но я так рада свету.
Взрослая годами, я стала бояться темноты, которой не пугалась в детстве. Не потому, что в ней выжидают чудовища. Нет.
Льну к Самайну, цепляюсь за его плечи, как испуганный ребёнок, которым и чувствую себя. Сбивчиво шепчу, уткнувшись лицом ему в шею. Напиваюсь запахом мяты и остролиста, снега и дыма.
— Она не чёрная, только кажется… кажется. На самом деле она пустая, она — ничто. Пустая — и жадная. Она говорила со мной. Она говорит… я принадлежу ей. Почему я принадлежу ей? Я тоже стану… пустотой. — Плачу от страха. — Я не хочу… не хочу стать пустотой!
— Знаю.
По его голосу понимаю: он действительно знает и знает давно. Это знание было с ним, было в нём, когда он с ума сводил меня противоречиями и недомолвками.
Не от этой ли беды он взял на себя за долг уберечь меня? не её ли разумел, говоря о нарушенном им законе и о том, что ничего не сумеет исправить дважды?
Он слышит то, что я не решаюсь произнести. Исчезнуть в пустоте — участь стократ ужасней, чем быть растерзанной снежными гончими и вечность следовать бесплотным духом за зовом расколотого рога, по незримым следам Дикой Охоты. Гнаться за верховым отрядом в сонме северных ветров и душ разделивших недоброе посмертие. Принять быструю смерть от тех, с кем свыклась, кого полюбила… а после — сопровождать Самайна, видеть его, невидимой, невесомой присев на луку седла. Касаться — снежинкой на губах, вплетать свой шёпот в голос вьюги — быть может, он услышит его, едва различимый, и в серых глазах отразится тень воспоминания…
Самайн укачивает меня на руках, касается щекой моей склонённой на его плечо головы.
— Я не отдам тебя ей. Слышишь? Я тебя не отдам.
Я хочу верить ему. Я… верю. Верю.
Мыслимо ли не верить тому, кто и ложью оберегал от правды, что стократ страшнее любой лжи?
Мглисто-серые глаза обвели тени — память ночей без сна и успокоения, след чёрных мыслей, что воронами кружат над головой.
Вина свернулась удушливым клубком вкруг сердца. Что за тоска тебе во мне, мой светлый? Не налагала я альгейса исполнять мои прихоти — власти моей нет над тобой. Никакими путами не привязывала к себе — так что за нарок удерживал тебя у постели человеческой девчонки, чужой жены? зачем ты держал её руки, зачем звал её, зачем сражался за неё с пустотой?
Сердце знает ответ… но он слишком невероятен, чтоб быть правдой.
Но иначе?..
Не хочу думать ни о чём. Запретная любовь дурманит рассудок. Чувство, что преступно… чувство, что заказано мне по совету маленького народца. Нет оснований не верить им.
Но Самайн так испытующе-настороженно ждал моего ответа за мгновенье до того, как меня объяла пустота, избавив от роковой лжи… и запретной правды. Избавив от заведомо неразрешимого выбора — и за то я была благодарна ей. Тоскливое ожиданье в глазах моего князя: — ну же, скажи мне это, Мейвин. Солги. Но только не молчи…
