Возвращение - Галина Дмитриевна Гончарова
Устя не знала, но справедливо опасалась. А вдруг?
Вот и стояла молча, глядела по сторонам. И сама себе не поверила… опять⁈
Фёдор⁈
Точно, царевич. Стоит, по сторонам смотрит, одет просто, но она-то его и в дерюге узнает. И свита с ним. Вот он, Михайла неподалеку трется, вот еще несколько людей… одеты нарочито просто, да держатся спесиво. Кто-то из бояричей?
Может и такое быть. А, вот Фёдоров дружок, боярич Кусин. Потом он боярином стал, заматерел. Фёдор, может в насмешку, даровал ему новую фамилию. Кусакин он стал.
Станет. Лет через десять.
Чего их всех сюда принес нечистый⁈ Разве она непонятно что-то показала? Записку сожгла, общаться отказалась — чего еще надобно? Или некоторым людям поленом разъяснить?
Так она бы со всем удовольствием, да не поймут ее! А жаль…
За этими размышлениями пропустила Устя большую часть службы. Продумала о своем, о девичьем.
О поленьях, которые так хорошо кидать, ухвате, скалке и прочих приятных приспособлениях, которые используются в семьях. И на Фёдора даже и не посмотрела.
А царевич смотрел.
И думал, что может, и права была маменька, когда о женитьбе говорила.
Или нет. Неправа.
Вот оженили б его, а он бы Устинью увидел. И что потом?
И ничего. То есть ничего хорошего. Что ему было бы делать с любой другой женой? Ненужной, нелюбимой, постылой? То-то и оно.
А сможет он на Устинье жениться? А почему бы и нет. Не холопка, не крестьянка — боярышня из старого рода. Заболоцкая, а это о чем-то да говорит.
Когда государь Сокол пришел на Ладогу, его ближники с ним пришли. И родовые имена себе по увиденному нарекли.
Ижорский — стало быть поместье его было вблизи Ижоры. Заболоцкий — за болотом. Так что род у Устиньи старинный. Может, матушка против и не будет.
Попросит-ка он дядюшку с ней поговорить. А сам и послушает.
* * *
Михайла тоже стоял в храме, в свите царевича.
Да, пока ему денег не перепало, ну так что же? Еще все впереди.
Вот, стоит его красавица, глаза опустила. Молится. И не играет, Михайла видит, вся она там, в молитве. Сосредоточена, глазами по сторонам не стреляет, как иные вертихвостки, о чем-то возвышенном думает. И лицо у нее такое…. В свете свечей она кажется неземной красавицей. Толстая коса чуть не до колен падает, лента в ней блеклая. Золотом вышита, а волосы все одно роскошнее. Рыжие? Каштановые? Такой оттенок роскошный, густой…
Вот младшая ее сестра, та просто рыжая. Некрасивая.
А стоит рядом, глазами так по сторонам и шарит. Боярыня ее раз одернула, два, да и отвлеклась.
Тут-то Михайла шаг вперед и сделал.
Не знал он, какой из боярышень удастся записку подкинуть, но Устинье не стоит, наверное. Она одну записку сожгла, и вторую сожжет. А вот Аксинья…
Михайла вроде бы и ничего не делал, просто мимо прошел, кажется, даже и не коснулся — и улыбнулся. Руки-то память не потеряли, руки помнят.
Руки делают.
Это с мошной он не рассчитал, не подумал, что та тяжелая, вот Фёдор сразу и спохватился. А с записочкой — чего там! Легко!
Аксинья вся побелела от переживаний, веснушки некрасиво выделились, но записку не отбросила. В руке сжала.
Прочитает. Вот и ладненько, мошну вернуть надобно. А там и поближе к своей красавице подобраться. Пусть через сестру ее, пока и так ладно будет.
Михайла еще раз огляделся по сторонам.
Нет. Никто и не заметил.
* * *
На хорах было тихо и чинно. Никто не болтал, не перешептывался, людей вообще было всего несколько человек. Зато какие!
Давненько маленький храм таких не видывал… да просто никогда! Царица Любава пожаловала! Сама, как есть. И боярышни при ней, и лекарь, вдруг ей дурно станет.
Устроилась, молится.
Наверное.
На самом деле государыня Любава Никодимовна разглядывала людей внизу. Подозвала к себе Адама Козельского.
— Которая?
Адам разглядывал женщин внизу.
Платки, платки…. Да что там поймешь, под теми платками? Вот, в Лемберге, или Франконии — дело другое! Женщины там более раскованы, более дерзкие, а как приятно на них сверху посмотреть, особливо когда они в декольтированных платьях! Это ж пиршество для взгляда!
А тут?
Впрочем, вот, кажется… точно! Коса, простой сарафан, рядом с ней мать и сестра…
— Вот эта, государыня.
Любава с интересом разглядывала неподвижную девушку. Сверху мало что было видно, но кое-что она оценила. Спокойно стоит, руками не дергает, по сторонам не оглядывается, молится. Это хорошо. Платье скромное, коса длинная.
Движения… движения тоже хорошие. Спокойные, плавные.
Федя тут…
Пришел повидаться с зазнобушкой? Ан нет, сыночек на нее смотрит, а та — нет. Той ни до чего дела нету. Значит, не свидание у них, просто Феденька сам пришел.
Интересно…
— Адам, ты говорил, она видела моего сына?
— Да, государыня.
— И узнала? Когда он пришел с тобой?
Адам задумался.
— Мне кажется, узнала, государыня. Она так говорила иногда… осторожно.
— А записку все равно не взяла.
— Не взяла, государыня.
Это Фёдору казалось, что он так незаметно действует. Может, Устинье. А хороший лекарь — он все видит, что рядом с больным происходит. Даже и то, что ему бы видеть не надобно.
— Цену себе набиваешь? — словно бы под нос пробормотала государыня.
Но Адам понял правильно. И ответил.
— Если ты, царица, моему опыту доверяешь…
— Когда б не доверяла, тебя б здесь не было. И брат мой тебе себя доверил.
— Оправдаю, государыня. Отслужу.
Любава медленно кивнула. Мол, попробуй только, не отслужи. Голову оторвут. Последней. После пыток. И вернулась к тому, что ее интересовало.
— Ты что-то подметил?
— Мне показалось, не в радость ей внимание царевича.
— Вот как? Какая-то девка… не много ли она о себе понимает?
Адам понял, что сильно подставил девушку. И быстренько качнул головой.
— Нет, государыня. Все она правильно о себе понимает.
— Да-а?
Прозвучало это угрожающе. Медведица поняла, что кто-то не оценил ее медвежонка, и теперь осматривала когти, вострила клыки…
— Она из бедной семьи. Так что все понимает правильно. Жениться на ней царевич Фёдор никогда не сможет, горлица орлу не пара. А поиграть и бросить — у нее тоже честь девичья есть. Вот она и не оказывает ему внимания, чтобы не играть, да напрасных надежд не давать.
— Думаешь, место свое знает?
— Кажется мне так, государыня. А уж дальше тебе решать.
—
