Рыцарь и его принцесса (СИ) - Дементьева Марина

Нянюшка смолкла, понурив непокрытую белую голову. Я опустилась перед ней на колени, уткнулась лицом в сухие тёплые ладони. Сначала Нимуэ тихонько всхлипывала, потом перестала. Мы обе сидели без слов, без движений.

Наконец, я поднялась. Нимуэ тотчас встрепенулась.

— Куда ты, моя светлая?

Я улыбнулась краем губ.

— Здесь недалеко… я слишком долго медлила с разговором.

*"Повесть о Байле Доброй Славы" — сага о влюблённых Байле и Айлинн, которые спешили навстречу друг другу и встретили таинственного странника, под личиной которого скрывался бог Энгус. Странник сказал Байле о смерти Айлинн, а ей — о смерти возлюбленного и тем их погубил. На могиле Айлинн выросла яблоня, а на могиле Байле — тис. Из деревьев этих позже сделали таблички и записали на них повести о любви. Таблички эти, попав в руки короля Кормака в канун Самайна, чудесным образом соединились и их хранили, как сокровище.

Друзья и недруги

Замок пуст, выморочен. Сквозняки пролетают привидениями, касаются ледяными пальцами. Или это и впрямь эхо заблудших душ проносится меж западни стен, мечется, запертое в тяжком холоде камней, хранящих память отзвучавших голосов и шаго?. Ищет — как знать — путь к свободе, прошлое или иной призрак, бывший любимым, а быть может, врагом. Всё тщетно, и тоскливый стон мечется в закоулках переходов. Но не время печалиться их тоской, следует спасать собственную, ещё живую душу, пока и она не стала пленницей безответных стен.

Я вошла без предупреждения, без слов. Вошла и встала у порога. Долой робость, долой затверженные правила; ни оскорбления, ни угрозы не принудят меня уйти без ответа.

Блодвен не спала, как и я, и была одна в своих покоях, удививших строгостью, даже некоторой аскетичностью обстановки. Пожалуй, единственным роскошеством, что позволила себе мачеха, было диковинное зеркало из старой бронзы, затейливо украшенное, отражающее медовые блики немногих зажжённых свеч. Стоя ко мне вполоборота, мачеха мерно проводила гребнем по роскошным, волнистым от кос волосам цвета спелого каштана. Лицо её ничто не выражало, движения были как у спящей.

Блодвен ничуть не удивилась моему появлению, словно бы нарочно ждала.

— Ну заходи, раз явилась, — ровным тоном произнесла она, не прекращая своего занятия, исполняемого сосредоточенно и неспешно, словно колдовство или священнодействие.

Я не преминула воспользоваться приглашением и, так как не увидела никакой иной обстановки, присела на край застеленной постели, жёсткой и узкой, точно одинокие ночи коротала на ней девушка, а не давно бывшая в замужестве женщина. Я поняла, что едва ли умела представить, как отец входит в эти тёмные и пустые, словно келья, покои, как ложится на эту постель, так несхожую с супружеским ложем, как обнимает эту женщину, холодную и прекрасную, как статуя.

Я молчала, глядя на мачеху. Наконец, она дрогнувшей рукой опустила гребень. Гордые плечи, укрытые мантией густых кудрей, на миг склонились. Даже в просторном одеянии с широкими рукавами мачеха казалась королевой, даже и испытывая к ней самые чёрные чувства, на которые только способна была моя душа, я не могла не признавать её дивной красоты и того ореола, что окружал её, вознося над всеми.

Блодвен подошла и села рядом, сложив руки на коленях и глядя перед собой. Удивлённая миролюбивым приёмом, я молчала, ожидая её слов, но вздрогнула, обернувшись к мачехе, когда они всё же прозвучали — пламень чувства, облёкшийся в ровный и тихий, ничего не выражавший тон.

— Ненавидишь меня? — безучастно спросила Блодвен и так же безразлично ответила: — Знаю, ненавидишь. А мне — за что было тебя любить? Отдать всё: юность, невинность, красоту — кому ты не нужна вовсе. Ради чего? Разве я выбирала это — соперничать с призраком? Я хотела жить, не запереть себя в склепе, где отовсюду сочится шёпот: «Гвинейра, Гвинейра…» Она проникает в мои сны, мерещится в каждом шорохе. Её лицо, не моё, отражается во всех зеркалах… И ты, её дочь, что так на неё похожа, точно бы она и есть, и всё схожей с каждым годом, с каждым днём… Чему ты удивилась? Я не видела Гвинейру, но твой отец твердит это и не позволяет забыть. Благодари его — я возненавидела её в тебе!

Я не прерывала её, не задавала вопросов, не зная, сколь долгий срок отпущен откровенности Блодвен. Во всяком случае, я была благодарна ей за доверие, что бы ни повелевало ею в этот миг. Искренность обладает великой ценой, эту истину я успела накрепко затвердить.

Говоря, Блодвен, не замечая того, придвинулась и сжала мою руку, и хоть пожатие её причиняло боль, я не пыталась высвободиться, зная, что эта боль не идёт в сравнение с той, что в то же время и многие годы прежде испытывала мачеха.

— Или я глуха, или все вокруг сделались милосердны и стыдливы и утишили голоса — разве не знаю того, что твердят обо мне, всё наглее, всё громче? "Прочь её, негодную, ущербную, прогадал с выбором ард-риаг, обманулся красотой пустоцвета! Нет ей оправдания, бездетной, никчёмной, ведь прежняя жена всего год спустя одарила дочерью!" Ты — воплощённый мне укор, ты — вечная тоска по тому, чего не было, нет и не будет: лишена, недостойна! И кем? — Блодвен приблизила ко мне бледное застывшее лицо, и мой похолодевший лоб ожёг прерывистый шёпот. — Разве смогу оправдаться, разве посмею защитить себя правдой? Гордость и стыд остановят меня, лучше покорюсь незаслуженному приговору, лучше замолчу навек… Никому не говорила, а тебе скажу, чтобы постигла мою ненависть, чтобы знала, что не я виновна в том, что супруг мой взял меня лишь раз. Ведь я всего на семь лет старше тебя, а чувствую себя старухой… старухой, у которой никогда не будет внуков! Не сочлась тому достойной, ведь я не Гвинейра, а ты — её дочь, единственное дитя ард-риага! Я не просила любви, не просила участия, да хоть бы крохи тепла — согреться в этих стенах. Я скоро поняла, что мне нет места в его сердце и помыслах, нет места и в его постели. Женщина спасается детьми, чем же мне было спастись? Единственный раз мне довелось… не полюбить, но испытать некие чувства к мужчине. И здесь ты встала на пути, он выбрал тебя, но не меня… почему тебя, дочь Гвинейры? Верно, мать твоя была колдуньей и по рождению передала тебе тёмную власть клеймить собою мужчин, чтоб, раз опутавшись вашими сетями, вовек не могли освободиться… Чем, чем хороша ты для него, чем не угодна я? Тем лишь, что ты юна, а моя юность минула? ну так и я молода, как он! Что ты можешь дать ему? ты, живущая как тень, без голоса, без воли, когда моя душа объята адским пламенем и увита райскими лозами?!

В свечном мареве глаза её влажно чернели на лице, уже не принадлежащем статуе… словно бы посмертная маска треснула и разлетелась, открыв живые, чувствующие черты. Во мне недоставало сил и впредь ненавидеть её той привычной, всё возгоравшейся ненавистью. Не теперь, когда истина постигнута. В безотчётном стремлении утешить я опустила руку на её ладонь, сжавшую мою, уже безвольно-занемевшую.

Блодвен отпрянула, вырывая руку; черты её дрогнули и исказились.

— Лицо выдаёт твои помыслы! Не смей жалеть меня, дочь Гвинейры, не оскорбляй своею жалостью!

— Ты ошиблась, Блодвен, — возразила я мягко. — Не жалость, но сострадание: чувство это не унижает, но уравнивает. У нас нет причин для ненависти друг к другу; напротив, у нас есть причина стать теми, кем следовало быть с самого начала — подругами. Союзницами, утешительницами и защитницами. Наша ненависть привнесена извне, взращена и укреплена общим нашим противником и мучителем, для которого мы обе — жертвы. Он создал нашу ненависть, он отравил нашу жизнь своим ядом, что вернее всего губителен для тех, кто всего к нему ближе. В нём нет благородства и милосердия нести в себе свою боль — он принуждает страдать других, страдать вместе с ним, больше, чем он. Он не желает изжить в себе боли; не потому, что почитает её наказанием для себя, не потому, что не достаёт сил. Она будто бы облекает его правом истязать и мучить, и пить чужие жизни. Блодвен, мы ни в чём не виновны перед ним! Блодвен, он поступал бы так с любыми иными, что волею рока встали бы на наше место. Нам следует изжить в себе вину — не заслужена, не по праву! Постигни, наконец, что своей ненавистью мы лишь питаем его злобу… хоть ради этого заключим мир, разве без того не черны наши дни? Я не враг тебе, во мне нет больше ненависти. Я прощаю тебя, прости меня и ты!