Ночь в номере 103 - Алиса Аве
– Справишься? – спросила теперь Асу у старшего сына и подвинула миску с рыбой поближе.
– Я разнес чай по номерам, – Рюу ответил не сразу. – Гости впали в оцепенение, рёкан умиротворен, даже пар источников замер. Туман уже спустился с гор.
Руки Асу задрожали, миска выпала из разжавшихся пальцев, ямсовая мука дохнула на пол, на стенки кухонных шкафов, на подол юкаты. Адзуки-баба обернулась и тут же уткнулась в мойку. Сэто-тайсё выскочил из ближайшего шкафа, звеня ножками-пиалами. Дух разбитой посуды не поднимал бутылочной головы, он считал, что молодому господину не следует находиться на кухне. Рюу встал, одной рукой обнял мать, другой – стянул полотенце с тарелки, где пряталась рыба.
– Сделай все, что сможешь, в остальном положись на судьбу[54]. – Он выбрал большой кусок. – Чтобы ни произошло, отложи для меня еще кусочек твоей рыбы, мам.
Сэто-тайсё с дребезгом выметал рассыпанную муку.
Звуки бивы возвращали зрение. Костяной бати задевал струны, слепые глаза очищались от пленки, стены комнатки раздвигались, исчезали покои Госпожи. Рёкан разворачивался как на ладони: гости, духи, сад, бани, ворота, лес. Слепцы чаще всего играли на бивах. Наверное, судьба готовила Кумико к испытанию слепотой, раз обшарпанный и заляпанный пятнами масла инструмент оставался в отчем доме дольше прочих вещей. Отец продал его незадолго до ухода Кумико. Рюу подарил невесте новый. Рука привычно приняла тяжесть грифа, пальцы нащупали шелковые струны, бати. Бива из черепахового панциря, темно-зеленая с прожилками. Итомаки, которыми подтягивают струны, из эбенового дерева. Кумико запомнила изящные хризантемы, рука мастера изукрасила корпус, вывела стебли, постаралась над завитками лепестков. Зазвучала басовая струна, вибрирующий звук проник в сердце, затрепетал в дыхании. И хризантемы проступили во мраке вокруг и внутри Кумико. И отовсюду посыпался снег.
Мир превращался в сказку с приходом зимы. Белая фата природы ложилась на деревню, сглаживала острые углы, стыдливо прикрывала дороги, грязные после дождей осени, выбеливала крыши, стирала грань между землей и небом. Снежные хлопья хрустели на волосах, опускались на ресницы и прокладывали талые дорожки по щекам. Каким волшебством оборачивался рёкан зимней порой! Кумико не смогла переплести свои крохотные следы в промежутках шагов Рюу, их совместный путь оборвался в августе. Но снег падал в незрячей мгле, рождаемый песнями бивы.
Бати не хватало трех струн, он скользил по ребрам, перебирал их в минорном ладу. Мелодия выходила из жалобного стона, который Кумико исторгла и заглушила в себе, когда привычный мир рухнул. Снег облекал звук в льдистые огни, и песня летела по этажам и переходам, высвечивая фигуры в темноте. Рюу принес биву в каморку и уговорил Кумико, застывшую в ожидании мгновения, когда она превратится в прах, сыграть. Насильно разжал пальцы, вложил бати, потребовал: «Живи». Первого звука хватило, чтобы она увидела белых бабочек, нарисовавших силуэт, выхвативших знакомые черты. По щекам Рюу текли красные слезы. Открывшимся зрением Кумико видела, что слезы любимого, как и ее песня, шли из сердца. И она жила для своего господина.
В снежно-алых оттенках являлись под музыку существа, что принадлежали рёкану. И больше. Кумико рассмотрела Ту, что облачилась в ее тело и шла по дорогам жизни, чтобы оборвать их.
«Как ты прекрасна, – клялись Госпоже узревшие украденное лицо, – как нежны твои руки!»
В белой зиме Кумико Госпожа несла тьму, перед которой меркла луна, бледнели бездны морей и лишалась цвета самая яркая человеческая душа. Кумико отворачивалась от видения и давала волю музыке. Зелье, что Госпожа заставила ее выпить, ослабило волю, но не избавило от боли, наоборот, обострило восприятие. Кумико заглянула во мрак внутри Госпожи и угасающим сознанием разглядела слабый источник света, мерцающий как вечерняя звезда на темном небосклоне. Она сохранила память о нем.
Руки, чужие, но послушные, разучивали мелодию за мелодией. По вечерам неведомая музыка радовала гостей рёкана. Кумико вкладывала в песни свою надежду, такую же пугливую и трепетную, как неясный свет, что скрывался в Госпоже.
Маленький дом на склоне горы,
Столько печали и бед.
Чаши пусты, не горят фонари,
В доме хозяина нет[55].
Кумико видела дальний онсэн, у круглой его чаши, прямо на земле сидели Нобуо-сан и Мичи. Их плечи и бедра соприкасались. Два огонька в танце слепой зимы. Нобуо-сан играл с волосами Мичи. А она делала вид, что не замечает, но почти не дышала, чтобы не поторопить замерший момент. Духи рассказывали Кумико, как заплелась нить между Нобуо-сан и Мичи. Незаметная, но вполне уверенная в своих силах. Снег вился над ними, и тихий разговор, который заглушала песня бивы, укреплял нить, связывал в шелковую струну, чтобы и она когда-нибудь запела.
Кружат дороги, и птицы летят
Мимо тебя, стороной.
Где же хозяин? Три года, пять?
Окна темнеют тоской.
Сегодня Рюу пришел к ней в комнатку в разгар дня.
– Разве не должен ты быть с гостями? – спросила Кумико, скрывая волнение.
Он ответил не сразу. Кумико услышала, как он взял со стола гребень, как вернул на место. Рюу подошел к ней, сел рядом, взял ее руки, поднес к своему лицу.
– Выслушай меня, – произнес он.
Рюу говорил отрывисто, рассказывал историю верного спутника Госпожи, делился тем, что скрывал ото всех, в чем не хотел признаваться Кумико, которая столько раз спрашивала о том, что же изменилось в нем за последний год. Кумико ловила движения губ кончиками пальцев. Когда он закончил, она заплакала.
– Я отступлюсь, – голос Рюу дрожал. – Пусть она покарает меня, я готов вынести любое наказание.
– Нет. – Снег метался перед слепыми глазами злой вьюгой, но впервые в жизни Кумико шла сквозь метель, а не наблюдала, как зима, сковавшая ее, покрывает весь мир. – Разве ты не чувствуешь, муж мой, в рёкане снова пахнет весной?! Весной любви. Разве не слышишь, как звучит моя бива? Будто вновь поет вместе с нами среди цветов в саду. Нет. Ты не отступишь.
Она горячо ответила своему Рюу, покрыла поцелуями надломленную линию губ и проводила до самой двери 103-го, а теперь отыскала его, наблюдавшего за братом и Мичи из-за мертвого дерева. Кумико видела, как зацвела густая крона кири, лишь раз. Гроздья бледно-лиловых соцветий касались волос Рюу, когда он рассказывал Кумико легенду о волшебной птице.
«Ты можешь загадать желание, не нужно ждать появления феникса», – сказал Рюу.
«Чего я могу желать, господин мой? Ты дал мне куда больше, чем я могла надеяться», – ответила Кумико.
Тень ветвей перемежалась их тенями, создавая единый узор.
«Разреши мне загадать за нас обоих», – попросил Рюу.
Дерево погибло в пожаре, Рюу не позволил срубить почерневший ствол. Незрячий снег Кумико смягчал укор покореженных ветвей. Но сторонился Рюу.
Близился вечер, и Рюу облачился в свадебное кимоно, то самое, что Кумико снимала единственной ночью, выпавшей их любви. На ткани отсутствовал серебряный дракон. Он давно жил на спине Рюу. Одна передняя лапа сжимала шею, вторая – подбиралась к сердцу, задние лапы укоренились в пояснице. Рюу прислонился к деревянной балке, размышлял. Он жил в коконе страшных мыслей, в руках держал острые ножницы. Не разрезал кокон, но готовился обрубить переплетения чужих судеб. Снег боялся дракона на его спине, зверь мог проснуться и опалить зиму. Кумико с грустью вспоминала дни, когда волосы Рюу были черными, а в уголках губ и во взгляде скрывалась мягкая улыбка.
Как-то зимой озябший в пути
Странник открыл дверь –
Снег на циновках и холод внутри,
Маленький дом на горе.
Звуки бивы походили на меткие стрелы. Они проникали в сердца тех, кого показывали. Кумико играла прежде всего для Рюу – и он откликался. Разжимались когти вокруг шеи, расслаблялась спина. Рюу сбрасывал чешуйчатые кольца дракона с груди. Снег венком ложился на белые волосы. Кумико могла остановить песню, чтобы расслышать,
