Проклятие для Обреченного (СИ) - Субботина Айя
А мне не очень хочется ложиться на брачное ложе насквозь пропитанным запахом крови.
Пробираюсь по глубоким сугробам, выхожу к торной дороге, ведущей в город. Кажется, народу здесь даже слишком много. Потому что тут и там вижу костры и лагеря с разбитыми временными жилищами, на скорую руку состряпанными из шкур и деревянных подпорок. На самом деле, я знаю, внутри них тепло, даже душно. Хотя спать там почти невозможно – такие дома дикарей кишат клещами и блохами. Стойким бородатым мужикам все равно, они привыкли к трудностям, но мне, как человеку цивилизованному, подобного отношения к себе не понять. Неужели нельзя избавиться от паразитов?
В любом случае, все эти временные жилища мне на руку. Между костров шляется куча народа, слышны бранные песни, какие-то крики, звуки мордобоя. Все хорошо – обычная жизнь походного лагеря.
Возле одного из костров, украдкой оглядевшись, вырубаю вконец окосевшего северянина, товарищ которого только что отошел по нужде. Забираю полупустую бутылку с местным самогоном – жуткой гадостью, от глотка которой забываешь, как дышать. Но пить я это не собираюсь, просто взбалтываю содержимое бутылки и выливаю себе на грудь и плечи. Отлично. Теперь неверной пошатывающейся походкой иду в город. Благо, ворота открыты.
Я знаю, куда мне идти. От ворот сразу налево, до конюшен, вдоль них до упора, до силосной ямы. Найти ее вообще не проблема. Более вонючего места нет во всем городе. Здесь меня ждут. Человек в тени хлипкого навеса.
— Дружище, а не будет у тебя немного выпить? – говорю нарочито заплетающимся языком.
— В таверне «Сивого кабана» сегодня наливаю добрый эль. Сходи туда.
— Меня эль уже не возьмет. Нужно что-то покрепче.
Человек выныривает из тени, протягивает руку, вкладываю в нее увесистый мешочек, доверху забитый золотом. Человек кивает и рассказывает мне, как добраться до нужного дома. Мне не нужно повторять дважды – на память не жалуюсь.
Расходимся, не прощаясь. Я не вижу его лица, он не видит моего. Хотя и знает, кто я такой. Если кто-то из местных ярлов заплатил ему больше – мое сегодняшнее приключение может закончиться большой потасовкой.
Город переполнен людьми. И многим нет места под крышами домов. Похоже, беженцы. Что странно, потому что моя армия уже долгое время стоит на прежних рубежах. Мы остановились, прекратили давление. Возможно, местные снова начали междоусобные разборки – это нормально для диких народов. Они постоянно воюют. Если не с общим врагом, то друг с другом. По-другому просто не умеют жить. Мы для них не неожиданность, мы для них – повод объединиться хотя бы на время. Но, кажется, они им не торопятся воспользоваться.
Вот и нужный дом – каменный, хоть сложен и очень грубо, с коптящей трубой и небольшими окнами, затянутыми слюдой. Пригибаюсь, вхожу внутрь. Это что-то вроде ночлежки: раньше дом принадлежал какому-то большому роду, но теперь переделан и разделен на несколько комнат. В каждой – либо семья, либо несколько совершенно чужих друг другу людей.
Тихо. Все спят.
Спотыкаюсь о кого-то почти в самых дверях, слышу в ответ сонную брань. Несколько человек провожают меня ленивыми взглядами и ложатся спать дальше. Я для них свой. Такой же, как они, потерявший собственный дом.
Даже занятно было бы увидеть их лица, узнай они, что в шаге от них прошел тот, кого они проклинают днем и ночью, кого ненавидят и клянутся разорвать на куски – проклятый халларнский потрошитель.
Улыбаюсь, вспоминая, как горят глаза у моей дикой северной кошки, когда она выплевывает мне в лицо эти же слова. Думает, что очень оскорбляет. А как по мне – чего обижаться на правду? Слава коровопускателя уже не раз избавляла меня от необходимости устраивать резню. Когда крестьяне узнают, кто перед ним, мало находится смельчаков проверить, выполню ли я обещание повесить каждого второго за любое проявление непокорности.
Поднимаюсь на второй этаж, прохожу в нужный закуток.
Здесь спят двое.
Жаль, что их смерть будет слишком легкой, но в противном случае я подниму на ноги весь дом. Ничего, я пришел не ради мести, я пришел ради справедливости. Моей справедливости.
Прислушиваюсь к храпу и сонному бормотанию, царящих на этаже.
Добрых снов, доблестные воины. Добрых снов…
[1] Бармица — элемент шлема в виде кольчужной сетки, обрамляющей шлем по нижнему краю. Закрывала шею, плечи, затылок и боковые стороны головы; в некоторых случаях грудь и нижнюю часть лица.
Глава тридцать пятая
Борон умирает в следующую полночь.
Я и сама уже не уверена, что поступила правильно, сохранив ему жизнь. Старик так мучился, так бился и кричал, что в моих ушах до сих пор стоит его безумный вопль. Я пыталась распознать в его криках хоть какие-то слова, но тщетно. Бедного северянина будто резали заживо, поджаривали на костре и ломали суставы. Одновременно.
Теперь здесь, вокруг стола, к которому он все еще привязан, целая лужа крови. Кровь на моем платье, на моих туфлях и руках. Как будто это я была тем бездушным существом, кто пытал несчастного потехи ради. Я ведь даже не знала, чем ему помочь. Потому что не знала и до сих пор не ведаю, что за недуг лишил его разума.
Впервые за долгое время мне отчаянно хочется к кому-то прижаться и просто посидеть, помолчать.
Впервые мне плевать, даже если бы этим кем-то стал проклятый генерал. Наверное, бросься я ему на шею в слезах, долго бы потом плевался и брезгливо вытирал руки.
Я еще раз обхожу вокруг стола, останавливаюсь и потихоньку, стараясь не порезать и без того изувеченные руки старика, срезаю одну из веревок. Он все равно мертв, но мне не хочется причинять ему боль даже сейчас.
Боги, что же с ним случилось?
Если дело в какой-то настойке, то она мне не известна. Слишком долгое действие, слишком ужасные последствия. Он же буквально располосовал себя веревками, под невероятными углами вывернул ноги и ноги. И почти все это время беспрестанно кричал. Боюсь, многие в замке рады его кончине. Признаться, я и сама рада.
Потрошитель оказался прав – Борон все равно ничего бы мне не сказал. Он откусил себе язык. Я осматриваю тщедушное тело и до сих пор не могу понять, как тихий старик мог с собой такое сделать.
Но все же есть кое-что, что привлекает мое внимание: странная метка на его шее, за ухом. Не татуировка, не родимое и не пигментное пятно. Скорее… ожог, как от клейма для скотины.
Дотрагиваюсь пальцами до черного следа и тут же отдергиваю их: клеймо все еще горячее. Треугольник с пятью расходящимися в сторону лучами как будто выжгли только что, мне даже чудится запах паленой плоти.
Никогда не видела ничего подобного.
Борона следует похоронить по всем обычаям, чтобы предки приняли его радушно.
А мне нужно переодеться, смыть с себя всю кровь и всю боль чужого человека. Они будто въелись в мою кожу и боля откуда-то изнутри.
Приказываю служанке набрать горячую ванну, а сама бегу вниз. Никогда не заливала душевную боль вином. Даже после той страшной ночи, когда перестала быть невинной. А теперь хочу затуманить разум чем-то крепким и не обязательно вкусным.
В зале внизу слышу грохот захлопывающей двери – по ногам тянет морозом.
Кто это? Работники пользуются других входом, чтобы лишний раз не попадаться на глаза новому хозяину. Намара или Геарат? Отчим так и вовсе наверняка уже спит. Он вообще почти всегда спит, когда, разумеется, не ест.
— Притащите мне толстого борова и его дочь, – слышу знакомый, но очень тихий и, одновременно, оглушающий голос.
Это Тьёрд.
Я даже на мгновение ловлю себя на мысли, что рада его возвращению. Но только на мгновение. В его голосе звучат раздражение и усталость.
Отступаю назад, раздумывая, а не сделать ли вид, что меня здесь нет. Я не должна сутки напролет дожидаться его возвращения и выбегать на встречу по первому зову.
Хотя… он и не звал меня.
На цыпочках спускаюсь ниже, к самому залу, но не выхожу в него, а становлюсь в тени, в стороне от факела.
