Бей или беги - Рита Лурье
Эта мысль помогла девушке хоть немного собраться. Она села и принялась вытирать липкие бедра и промежность шелковым покрывалом. Ей нельзя забеременеть. Это будет конец. Ошейник. Цепь, которую Малкольм будет дергать, чтобы контролировать ее. Томасин без ложного оптимизма оценивала свои шансы в таком случае: даже если она сбежит, рискует погибнуть от потери крови или инфекции, как многие женщины, встречавшиеся ей на пути, имевшие неосторожность надеяться на удачу. Беременность намертво привяжет ее к Капернауму, где есть какая-никакая медицина. И к Малкольму — ценность игрушки возрастет во сто крат.
Она осатанело вытирала подтеки, раздражая кожу, не зная, чего пытается этим добиться. Она не имела представления о том, какие меры стоит предпринять, чтобы спастись, но не оставляла потуги. Именно за этим занятием ее и обнаружила Дайана. Но ей лучше было не показываться Томасин на глаза, ибо она тем самым предложила свою кандидатуру для эмоционального срыва настрадавшейся девчонки. Томасин вцепилась ей в горло, но женщина ударила ее и оттолкнула в сторону. Увы, сейчас Томасин была плохим борцом — силы оставили ее. Она осела обратно на смятое покрывало.
— Угомонись, — сухо оборвала Дайана, — ты сама виновата.
— Сука, — зашипела Томасин.
— Да-да, ты мне тоже очень нравишься, — усмехнулась женщина и, вопреки протестам девушки, приблизилась к ней с ватой и каким-то очередным пузырьком, — не вертись. Надо смыть косметику, а то…
— Отвали! Оставь меня в покое, гадина! — Томасин вышибла склянку из рук Дайаны, и неизвестное снадобье укатилось под кровать. Женщина проследила за траекторией ее исчезновения и недовольно закатила глаза.
— На меня-то ты за что обозлилась? — устало сказала она, — я всего лишь пытаюсь придать тебе человеческий вид…
— Ты втянула меня в это!
— Да ладно, — оспорила Дайана, — разве не ты сама готова была пойти на любые меры, лишь бы помочь своему придурку и остальным оборванцам? Ты знала, на что идешь. И не вздумай перекладывать вину на мою голову, мелкая неблагодарная тварь.
Томасин беспомощно зарычала. Ей нечего было возразить, но это не уменьшало ее ярости. Дайана сыграла в ее злоключениях не последнюю роль, хотя, по правде, не была виновата в том, что девушка позволила заманить себя в ловушку.
— Почему ты это делаешь? — упавшим голосом спросила она.
Дайана присела, заглянула в темноту под кроватью, но так и не отыскала сгинувший там пузырек. Она подняла глаза на Томасин.
— Ты не поймешь, — отрезала она и разгладила юбку своего шифонового платья от Диор, цвета молодой травы.
— Скажи…
В вечерних тенях лицо женщины казалось печальным. Тьма украла ее красоту, стерла сияние ее граней. Она ненадолго задумалась, то ли подбирая слова, то ли решая, достойна ли Томасин ответа.
— Ты не поймешь, — повторила она, — ты ничего не знаешь о преданности. Я не имею права осуждать его. Я перед ним в долгу.
И, словно испугавшись случайно вырвавшейся откровенности, Дайана наконец отыскала флакон и, шустро подхватив его, поспешила уйти. Томасин еще долго смотрела на дверь, закрывшуюся за женщиной, и пыталась уместить в голове услышанное. Она снова почувствовала себя диковатой девчонкой, расспрашивавшей Зака о тонкостях социальных взаимодействий, столкнувшись с непостижимой логикой обитателей этого дома. Очевидно, Малкольм считал себя правым, как и Дайана.
Томасин потеряла счет времени, все дни слились в своем однообразии непрекращающегося кошмара. Они состояли из мучительного, страшного ожидания закатного часа, когда к ней являлась Дайана, сделавшаяся подозрительно молчаливой. Женщина делала свою работу — придавала девушке «товарный вид», обряжая ее в роскошные вещи, белье и туфли, ничуть не печалясь, что они все равно будут испорчены. Томасин шла на ужин, как на казнь, и большую часть трапезы они проводили в молчании, когда она давилась изысканными деликатесами. Алкогольных напитков ей больше не предлагали, и Томасин жалела, ведь поначалу они чуть притупляли остроту ощущений. Пребывая в расплывчатом мороке ей легче было терпеть унижения, уже привычно становясь у стола с задранной юбкой очередного невероятного платья от давно умерших кутюрье.
В один вечер все резко прекратилось: Томасин ужинала одна, гадая, в чем же причина. Она надоела своему мучителю? У него иссяк запас колючих слов и оскорблений в ее адрес? Или его гарем пополнился новой жертвой? Существование гарема по-прежнему оставалось для девушки загадкой, и она все больше склонялась к тому, что Дайана все придумала, чтобы ее разозлить. В доме было слишком тихо. Скорее всего, кроме них троих и прислуги, здесь никого не было. И Томасин совершенно не хотелось размышлять о том, где теперь находятся останки ее предшественниц, если маньяк предпочитал развлекаться с одной жертвой, прежде чем сажать в клетку следующую.
Томасин выдохнула облегченно, будучи избавленной от общества Малкольма и его жестоких воспитательных мер. Она не питала ложных надежд, догадываясь, что это — лишь затишье перед бурей. Потому она совершенно не обрадовалась, когда мужчина заявился к ней днем. В глухой темной одежде, напоминающей ту, что он носил в Цитадели. Она уже привыкла видеть его в костюмах и фраках, принятых за их торжественными, унизительными ужинами, будто они живут в викторианском романе. От его привычного вида у нее невольно защемило сердце, но она приказала себе оставить эти мысли. Он стал другим. Или всегда был другим. Не важно.
— Ты едешь со мной, — однозначно выдал он. Томасин было выделено мало времени на сборы, оттого она насторожилась еще больше, раз обошлось без маскарада и показушности, явно не стоит ждать ничего хорошего. Вряд ли ей нужно быть красивой, если ее сегодня скормят мертвецам или подвергнут иной жуткой казни.
У крыльца уродливого дома их дожидалась крытая повозка. Всю дорогу они молчали, старательно игнорируя присутствие друг друга в тесном пространстве. Лишь когда повозка остановилась, Малкольм расщедрился хоть на какие-то объяснения, по-прежнему даже не глядя в сторону девушки.
— Ты заслужила увидеть своего приятеля, — выдал он. И Томасин позабыла все уроки Зака о необходимости сказать слова благодарности, так была обескуражена. Зак… Картинки в ее голове тут же нарисовались самые пугающие. Она стиснула руки в кулаки, чтобы не закричать, и холеные Дайаной ногти оставили полумесяцы на ладонях. Боли не было. Только ужас, нарастающий с каждым шагом, пока они приближались к серой махине здания.
Малкольм провел ее какими-то коридорами, и девушка украдкой отметила, что все встреченные им солдаты отдают ему честь и смиренно опускают взгляд. Он явно поднялся выше по карьерной лестнице, в Цитадели, даже при всех его стараниях, такой дисциплиной и не пахло. Царство стало больше и
