Последний демиург (СИ) - Хабарова Леока

Искалеченный дом для искалеченных людей...

"ГО-РОД-СКА-Я БОЛЬ-НИ-ЦА", – прочла Вереск и удивилась, что смогла понять чудаковатые белые закорючки на тёмно-серой вывеске.

Больница. Больница...

Что-то такое знакомое. Такое близкое...

Штукатурка осыпалась. Давно ремонт нужен. Чёртова лампа жужжит и жужжит, с ума сводит, надо электрика вызвать, а он, собака, в запой ушёл. Беда...

– Нам сюда. – Безликая потянула её за собой: одно из окон на четвёртом этаже оказалось распахнутым.

Грязный серо-голубой кафель. Кабинки. Пожелтевшие толчки и жуткая вонь, сбивающая с ног.

Хлорка! – вспомнила Вереск и ахнула. – Так пахнет хлорка!

– Что? – хмыкнуло Забвение. – Запах родины нам сладок и приятен[1]? Пошли. Мужской сортир не лучшее место, чтобы предаваться меланхолии.

И они действительно пошли, а не полетели. В тёмных коридорах раздражающе мигали лампы. За облезлыми дверьми раздавались стоны, шёпоты и приглушённые разговоры. У стен стояли каталки и скамейки, а на посту мирно дремала медсестра в смешной голубой шапочке.

Марина, – подумала Вереск. – Её зовут Марина, и она недавно вышла замуж. Очень хочет ребёнка, девочку, но забеременеть никак не может...

Откуда я это знаю?!

– Сюда, – скомандовала Безликая, распахивая дверь. – Заходи и любуйся. Или так и будешь в коридоре торчать?

В палате царил полумрак. Койка пряталась среди разномастного оборудования. Многочисленные датчики пищали. На экранах мониторов зеленели дёрганые линии, сменяли друг друга малопонятные показатели. Пахло спиртом, нашатырём и безнадёгой.

На кровати, бледный, исхудавший, оплетённый прозрачными трубками, лежал Ладимир...

1. Неверная цитата А.С. Грибоедова "Горе от ума". Правильно так: "И дым Отечества нам сладок и приятен".

Глава тридцать шестая

Вереск почувствовала, что задыхается.

– Ладимир! – вскричала она и бросилась к кровати. – Ладимир! Проснись! Это я! Я! Вереск!

– Зря стараешься, – фыркнула Безликая. Она небрежно привалилась к стене и принялась лениво разглядывать ногти на холёных руках. – Он тебя не слышит.

– Неправда! – Голос дрожал и срывался. – Ты врёшь! Ты всё врёшь! Он слышит меня! Он всегда слышит меня! Всегда! Каждый день! Даже, если меня нет рядом!

– Тебя ли? – черноволосая девица ухмыльнулась. – Ты уверена?

Вереск была уверена.

Всё вокруг казалось пугающе знакомым. Она не сомневалась, что на подоконнике стоит кувшин с водой, а из окна виден край спортивной площадки и клён, которому в прошлом году спилили верхушку. Она знала, что стóит щёлкнуть выключателем и противно зажужжат лампы, а одна будет раздражающе моргать, и ничего с ней не сделаешь, потому что электрик в глубоком запое...

И ремонт давно нужен: штукатурка осыпалась.

Взгляд зацепился за полинялую репродукцию над изголовьем, и Вереск сглотнула ком, подкативший к горлу: бескрайняя равнина, покрытая розовым цветом, а над ней – ясное голубое небо и громады белых облаков...

Особое место...

Я была здесь, – поняла она. – В этой больнице. И была не раз. Я – часть этого мира, а он – часть меня.

– Не торопись с выводами. – Забвение качнуло головой, отбрасывая с плеча чёрную гриву, и схватило с прикроватной тумбы выцветшую фотографию в простецкой раме.

Вереск рассмотрела на снимке троих. Одетые в чуднЫе полосатые туники, они улыбались, обхватив друг друга за плечи. Боцман, Штурман и... Ладимир.

Устойчивые отражения реальности в сознании демиурга...

За спинами друзей реяло знамя: косой синий крест на белом поле.

– Погоди немного. Сейчас начнётся самое интересное. – Безликая вернула фото на место. – Слышишь шаги?

И действительно: по коридору кто-то шёл. Тихо, торопливо и деловито, как ходят только те, у кого забот невпроворот, а времени – мало.

Дверь отворилась бесшумно.

– Привет, герой, – сказала миниатюрная девушка в коротком белом халатике и включила свет. – Скоро капельницу ставить. Ты как? Готов? Ну и погодка сегодня! Дождь всю ночь лил, а с утра туман такой – ни зги не видно.

Незнакомка непринуждённо щебетала обо всём сразу и ни о чём конкретно, а Вереск попятилась. Она отступала назад, пока не упёрлась спиной в стену. Глаза чуть не вылезли из орбит, а волосы на затылке встали дыбом.

Невысокая девушка выглядела хрупкой, но обладала аппетитными формами: верхние пуговицы белого халата не сходились. Светлые локоны отливали платиной, взгляд серых глаз лучился нежностью, а на пухлых чувственных губах то и дело мелькала улыбка. Тёплая, как лучи апрельского солнца...

– Сегодня у нас глюкоза. – Девушка ласково погладила Ладимира по небритой щеке. – Ну что? Давай-ка тебя прокапаем!

Вереск прижала ладонь к груди, тщась удержать взбесившееся сердце.

– Это я... – прошептала она. – Это же я!

– Не совсем. – Забвение дружески положило руку на её плечо. – Это Верочка Верескун. Медсестра. Уже года полтора за твоим красавцем ходит [1].

– Но... – Вереск разглядела крошечную блестящую бусинку в носу своего двойника и вздрогнула. – Я... Я же...

– Тебя он придумал, когда шёл дождь. – Голос Безликой изменился. Стал глубоким, проникновенным, гулким, словно эхо в горах. И звучал теперь прямо в голове. – Шёл сильный дождь, настоящий ливень, а ветер завывал голодным волком... Ты – образ. Мечта. Воплощение несбыточных желаний. Эфемерная и хрупкая, как предрассветная дымка.

"Ты – моя самая светлая грёза в мире, полном теней..."

Так вот о чём говорил тогда Ладимир...

Он знал. Он всё знал, помнил и понимал.

– Он придумал тебя, как сумел, – продолжило Забвение. – В его состоянии это вообще чудо. Но воплотить... Воплотить тебя он не мог. Никак и ни под каким видом.

– Но я есть, – глухо изрекла Вереск и вперилась взглядом в спутницу. – В этом всё дело?

– Именно, – ухмыльнулась та. – Ты существуешь, хотя не должна. И это странно. – Она скрестила руки на груди. – Очень. Очень странно. В какой-то степени даже немыслимо. Парадоксально.

– Ах вон оно что, – нахмурилась Вереск, наблюдая, как её точная копия хлопочет над любимым мужчиной. – А как... А что надо демиургу сделать, чтобы... Ну... чтобы кого-то воплотить?

Плечи Безликой затряслись от беззвучного смеха.

– Отличная попытка. – На синих глазах выступили слёзы. – Так ненавязчиво и элегантно. Вот сейчас прям подорвусь и в деталях разъясню.

Она перестала смеяться настолько резко, что Вереск не успела среагировать.

Схватила крепко – наверняка синяки останутся – и грубо тряхнула.

– Даже не думай, слышишь? – Злобная мина исказила нежные черты. – Оставь эти фокусы. Слышишь меня? Его время пришло. Свеча угасла, и теперь он умрёт, ясно тебе? Ясно? Отвечай!

Вереск не ответила. С чего бы потворствовать чудовищу, у которого ни лица своего, ни имени? Сложные вопросы мироздания не желали укладываться в голове. Хотелось одного – обнять Ладимира. Поцеловать. Услышать голос. Понять, что он всё так же крепко любит её. Её одну и никого больше...

– Сегодня я заберу его, – прошипела черноволосая. – И ты не станешь мне мешать, понятно?

Вереск дёрнулась, намереваясь высвободиться.

– Понятно? – На стене темнела тень "красавицы". Здоровенная – семи футов росту. С шипастым горбом и словно бы без головы...

– Нет, – прохрипела Вереск.

– Нет?

– Я не дам тебе убить его. – В душе не осталось места страху: мрачная решимость заполнила все уголки.

– И каким же, интересно, образом? – Безликая разомкнула стальные пальцы.

– У всего есть цена. – Вереск вскинула голову. – Назначь свою.

– Штукатурка осыпалась, – вздохнула медсестра, заботливо поправляя подушку того, кого в Мейде считали Ладимиром. – Давно ремонт нужен. А чёртова лампа жужжит и жужжит, с ума сводит, надо бы электрика вызвать, а он, собака, в запой ушёл. Беда...