Два дня до солнца - Марина Сергеевна Комарова
Голоса тем временем уничтожают тишину полностью: смеются, спорят, шепчут, шипят… Звуки из оркестровой ямы становятся громче, настойчивее, словно каждый инструмент силится переиграть другой. Будто вмиг музыка и голоса всех сливаются в одно.
Голова идет кругом. Всё вокруг смазывается, становится картиной безумного художника, который вместо того, чтобы прорисовать детали, вдруг забрызгал холст красками. Остается одна чёрная маска. Моргает — один раз, второй, третий… Из прорезей глаз тянутся сизые струйки дыма.
В горле першит, будто рядом разожгли огромный костёр. Дым застилает зал, прячет бордовый занавес, ласково обволакивает фигуру Театральника. Стоп? Почему я его вижу внизу?
Быстро оглядываюсь и соображаю, что завис в воздухе.
Театральник поднимает голову и светски улыбается. Внутри вспыхивает паника вперемешку с желанием стереть эту улыбку навсегда. Сволочь. Мерзавец.
«Покажи ему всё про визуализацию», — вспоминаются слова Чеха, и к списку жертв прибавляется ещё и Чех.
Показывать мне явно ничего не собираются. Тело немеет, даже не получается разобраться, каким образом я стою в воздухе, почти напротив этой мерзкой маски. Дым, кстати, становится гуще. Я закашливаюсь, вытираю выступившие слёзы.
— Что происходит?! — рявкаю вниз, уже не видя ничего внизу.
— Захочешь спуститься — просто спустись, — неожиданно раздается приторно сладкий голос Театральника. — Это так просто. Особенно для тебя.
Маска открывает безгубый рот и хохочет; ее смех не слышится, но чувствуется кожей. Неожиданно она появляется перед самым моим носом. Подавив чувство нереальности, я вскидываю руку, чтобы отбросить маску в сторону, однако она скрывается в клубах дыма.
— Я убью тебя! — шепчу хрипло, надеясь, что Театральник всё же услышит.
Однако удостовериться не удается. Дым становится осязаемо густым, непроницаемым, удушливым. Я нелепо взмахиваю руками, пытаясь загнать подальше страх и панику. Меня кружит сорванным листом и швыряет вперёд. Я шлепаюсь на колени. Щека и подбородок пребольно ударяются обо что-то твёрдое. В рот попадает земля. Отплёвываясь и ругаясь одновременно, пытаюсь приподняться и справиться с мерзким головокружением. Дым становится всё прозрачнее и прозрачнее. Интересно, откуда в театре земля?
Металлический звон заставляет замереть. Чей-то сдавленный хрипящий шёпот доносится справа. Не Театральник. Я осторожно поворачиваю голову и… теряю дар речи. Рядом шумит ковыль, над головой — бесконечное серое небо. Сильный ветер рвет одежду, треплет волосы, поднимает страшную пыль.
В нескольких шагах от меня на спине лежит человек. Почерневший, будто выпрыгнул из огня; вместо одежды — сплошные лохмотья. На обожженной груди поблескивает какое-то ожерелье, по виду напоминавшее скифскую пектораль. Руки прижаты к губам, словно он молится без слов. Запястья кажутся слишком тонкими, неправильными до отвращения. То ли морили голодом, то ли какое-то уродство. Хотя что за мысли… Кажется, он давно мёртв.
Его веки вдруг вздрагивают, я отшатываюсь. Невидящий взгляд, глаза — колодцы мрака: ни белка, ни радужки. Я невольно отступаю, чувствуя, как внутри всё сжимается. Что-то страшно чуждое и непостижимое смотрит на меня сквозь человеческую оболочку.
Взгляд неожиданно становится осмысленным ― и мне ощутимо плохеет. Никогда не относился к тем, кто при виде обезображенных людей может спокойно попивать пиво. В обморок тоже не падаю, но ничего приятного не испытываю.
— Кара… — выдыхает он с хрипом и странными щелчками, словно они составляют основу его голоса.
Вмиг страх уходит. Я вдруг понимаю, что мне не причинят вреда. Холодное и трезвое осознание: Театральник показывает всего лишь драму. Я подхожу к лежащему и спрашиваю:
— Что?
Собственный голос кажется чужим и далёким, но нужно запомнить хотя бы что-то. Это кажется чрезвычайно важным. Потом сумею подумать, возможно, попытать Чеха.
— Кара… кур… — Он закашливается, руки безвольно падает вдоль тела. Сквозь сжатые пальцы что-то проскальзывает.
Пауки! Сообразив, что их десятки, я вздрагиваю, но ноги словно прикипают к земле. От ужаса холодеют руки, а пауки чёрным ковром замирают на теле мёртвого человека, внимательно глядят на меня маленькими глазками. Бежать! Скорее! Чёрт его знает, что там происходит в этих паучьих головах.
Ветер резко стихает. По ушам ударяет тишина. Я втягиваю воздух и недоумённо оглядываюсь: вновь зал, никакого трупа рядом. Только Театральник хмуро посматривает на меня. Всё как обычно. Я глубоко вздыхаю и хрипло спрашиваю:
— Что это было?
— Я у тебя хотел спросить, — мрачно заявляет он. — Куда тебя занесло?
Я теряю дар речи от такого поворота событий. Даже забываю про увиденное, медленно начиная закипать. Сейчас плюну на все приличия и звездану эту циничную морду кулаком. Вот просто за…
Раздается трель мобильного, и я подскакиваю на месте. Театральник, картинно изогнув губы в презрительной ухмылке, достает из кармана телефон. Чёрный, словно их цельного куска агата. Простой и немыслимо пижонистый одновременно.
— Да? — отвечает он.
Я прикусываю губу, чтоб не захихикать. Не совсем нормальная реакция, но почему-то пафосный Театральник с достижением современной техники в руке выглядит неуместно забавным. Нервное, кажется.
Он нехорошо зыркает на меня, потом хмурится. Моё поведение явно занимает его куда меньше, чем то, что говорят. Проходит несколько секунд. Театральник нажимает на отбой и хмуро смотрит на мобильник. Изящное движение пальцами, миг — пустая ладонь.
— Что случилось? — осторожно спрашиваю я, невольно отметив удивительную мимику. Всего какое-то мгновение, но Театральник не удержал маску презрения, вспыхнули эмоции: растерянность, непонимание, раздражение.
— У нас проблемы, дорогой. Точнее одна. Но очень одноглазая.
Формулировка мне не нравится. Даже опустим это неуместное «дорогой». Последние дни я влипаю в новые неприятности, не успев выбраться из предыдущих.
— Что будем делать? — спрашиваю, внимательно глядя на быстро поднявшегося из кресла Театральника.
— Делать? — переспрашивает он, обводя взглядом зал, и вдруг звонко щёлкает пальцами, словно подзывая кого-то мне невидимого. — Ноги!
«Хорошее предложение», — одобряю я про себя, но умничать вслух не решаюсь.
Возле Театральника сгущается плотный туман. На мгновение кажется, что можно разобрать слабые очертания человеческой фигуры. Театральник что-то шепчет, туманная голова кивает. Секундная беседа, раз — и не следа от тумана.
— На выход! — неожиданно резко командует он.
Подчиняться не хочется, но приходится. Как-то вмиг пропадает желание говорить с ним о чём бы то ни было. Кажется, внутри моей головы кто-то нашёптывает, чтобы я молчал, сохранив увиденное в тайне от посторонних ушей.
Мы уже выходим из зала, минуем коридор, когда Театральник цепко подхватывает меня под локоток. От его прикосновения по
