Два дня до солнца - Марина Сергеевна Комарова
От звона я практически подпрыгиваю и тут же чувствую, как сжимают моё плечо.
― Эй! ― В голосе Игоря явное беспокойство: ― Голова закружилась? Смотри не рухни, я не поймаю.
Падать тут особо некуда, но голова гудит, по виску течет холодный пот.
Не так. Что-то не так. Не так.
Я видел это собственными глазами. Сейчас уже ничего нет. И за нами стоят парень и девушка, которые тоже поднимаются на башню.
― Что-то случилось? ― спрашивает девушка приятным мелодичным голоском.
Я встряхиваю волосами и делаю шаг на следующую ступеньку.
― Нет. Простите. Засмотрелся на механизм.
Это чистая ложь. Игорь это прекрасно понимает, но мудро молчит. Правильно, не время сейчас для разговора. К тому же со светом всё по-прежнему, ничего странного из углов не показывается, и я начинаю сомневаться. Может, просто показалось? Но подождите… слишком уж реалистично.
Я набираю воздуха в грудь и пытаюсь сосредоточиться на подъёме. Сейчас не до этого. Просто переставлять ноги. Просто идти.
В итоге мы оказываемся на смотровой площадке. Ветер такой, что может сдуть и унести на окраину Львова.
Я подхожу к ограждающей стене и смотрю на разноцветный город, утопающий в зелени деревьев и кое-где начинающих распускаться цветов. Смотрю невидящим взглядом, пытаясь уловить всю красоту, но почему-то ничего не получается. Всё кажется размытой мозаикой. Голоса туристов отвлекают и не дают сосредоточиться на том, что так и оживает перед внутренним взором.
Чёрное, черное щупальце, которое хотело обнять меня, но по ошибке оказалось возле часового механизма.
Снова вздрагиваю. Так, хватит. Возьми себя в руки, не кисейная барышня. Может, от усталости мерещится всякое?
Увы, я прекрасно понимаю: нет никакой усталости, дело совсем в другом. Даже хочется объяснить все тем, что Ярасланов потихоньку сыпанул мне в еду какой-то галлюциноген, но тут же я отметаю эту идею ― нереально. Если только он не в сговоре с официанткой. Но… откуда они могли знать, где именно я решу пообедать?
Взгляд выхватывает веселенькую крышу с изображением белого то ли коня, то ли единорога. Под палящим солнцем, дождями и снегом он, конечно, изрядно потрепан, но всё равно горделив и задорен.
Я ловлю на себе пристальный взгляд Игоря, достаю смартфон и делаю несколько кадров, ведь и за этим сюда тоже поднимался. Быстро улыбаюсь, мол, всё нормально. Потом отхожу в сторону, чтобы дать подойти троим ребятам азиатской внешности и посмотреть на город.
― Мне не нравится твоя физиономия, Шут, ― произносит Игорь, снова поравнявшись со мной. ― Выглядишь ты откровенно хреново.
― А ты умеешь сделать человеку хорошо, ― с ехидцей замечаю я.
Игорь не вступает в словесную перепалку, только смотрит так, что понимаешь одно: лучше заткнуться и не выпендриваться.
― Расскажу на… на земле. Давай спускаться.
Обратная дорога, несмотря на мои опасения, проходит без приключений. Смотреть на часовой механизм страшно, но там… ничего нет. Людей все меньше и меньше, навстречу уже никто не поднимается, есть только те, кто идёт вниз. Игорь молча шагает за мной. Видимо, напряжен, пытаясь понять, что произошло.
Или мне только кажется?
Я оборачиваюсь сказать, что всё нормально. И замираю.
Лестницы больше нет.
Глава 10. Кара... кур
Те, о ком не знает Антон Шуткач
8 лет назад
Сильно хочется заговорить матом, когда Чех покидает зал. Не потому, что я ждал этого мгновения, а потому, что как-то прошляпил момент его ухода. Вернется — не постесняюсь в лоб сказать всё, что думаю.
Внезапно доходит, что этот мысленный монолог вполне отражается у меня на лице (мимика богатая, чёрт её подери), и гадский Театральник наблюдает с живейшим интересом. Боже, но что же это такое? Ябо, кажется, и то более приятный тип. Хотя лицо у него и не обезображено хрящевыми наростами. Однако ощущения — бр-р-р.
Мысль, что Ябо можно считать приятнее кого-то, ставит в тупик. Только сейчас начинает доходить: я как-то вообще не особо осознавал, что рядом находится монстр.
— Давно меня так не боялись, — замечает Театральник своим малоприятным скрипучим голосом, отвлекая меня от мыслей. — Впрочем…
Мне это нравится.
Он не произносит этих слов, но я уже хорошо чувствую настроение, чего уж там.
— И что дальше? — осторожно спрашиваю я, стараясь не смотреть в тёмные глаза. Кажется, ещё секундочка — и вытянут всю душу.
Театральник молча разворачивается и принимается осторожно пробираться между рядами, словно боясь задеть сидения.
— Иди сюда, — зовет он спокойно, словно зная, что не посмею ослушаться.
Слушаться ни капли не хочется, но выхода нет. Воровато оглянувшись по сторонам и убедившись, что путей к отступлению нет, я двигаюсь за ним. Театральник издаёт короткий смешок. Спиной видит, что ли?
Он садится, вопросительно изгибает зачернённую бровь, мол, так и будешь стоять? Почувствовав себя глупо, я быстро шагаю вперёд и плюхаюсь рядом.
Театральник явно собирается сказать какую-то гадость, однако не успевает.
— Всегда смотрел на занавес, — быстро произношу я, — и не мог понять. Что там делает эта чёрная маска? — И тыкаю рукой вверх.
Театральник лениво следит за жестом. Маска там была на самом деле. Уж сколько раз я приезжал в театр, и вечно не мог взять в толк: как там, среди изящных бело-золотых цветов, завитушек и двух красивейших масок цвета слоновой кости умостилось непонятно что ― чёрное, грубое, с примитивными прорезями для глаз. Оно смотрело прямо в зал, наблюдая за каждым пришедшим на представление, и, казалось, довольно усмехалось.
— Прихоть оформителей, — улыбается Театральник, однако в его глазах мелькает что-то очень нехорошее. Как будто глядишь в бездонный колодец ночью: голова начинает кружиться, и вот-вот рухнешь вниз.
Я снова смотрю на маску, чувствуя, что это куда безопаснее.
— Разве? — уточняю беспечным тоном.
Но ответа так и не следует. А тишина, ещё миг назад висевшая непроницаемым полотном, вдруг вздрагивает и трепещет. Будто волны, начинают накатывать голоса: мужские, женские, детский лепет и старческий хрип…
Сердце сжимается. Спокойно, Дима, спокойно. Ты же прекрасно знал, что просто разговором в пустом зале не отделаешься.
Чёрная маска на занавесе моргает прорезями глаз, нить сжатых губ кривится в ухмылке.
Из оркестровой ямы доносится страшная какофония, отдалённо напоминающая момент перед спектаклем, когда музыканты разыгрываются. Я делаю глубокий вдох. Рядом раздается смех Театральника
