Дочь княжеская. Книга 4 (СИ) - Чернышева Наталья Сергеевна
? если знает, не скажет.
От Сихар словно веяло неким холодом, не позволяющим разговаривать с нею так, как можно было говорить с аль-нданной Весной, например. Может быть, требование усыпить Яшку так подействовало, Хрийз не знала и не собиралась знать. А еще ей стало казаться, будто Сихар нарочно подгадывает так, чтобы все, приходящие к больной княжне, заставали ее спящей.
На любой вопрос о Лилар, Ненаше, Ели следовал один и тот же невозмутимый ответ:
— Они были здесь, когда вы спали, ваша светлость.
— Разбудите, когда кто-то придет, — рассердившись, потребовала Хрийз, напрягая все силы для разговора.
Говорить с каждым разом становилось все труднее. Как будто разговор был тяжелым камнем, который надо было катить в гору — все выше и выше. И пока катишь, на том камне нарастают новые килограммы, и вот уже тяжесть становится совсем неподъемной, и срывается, увлекая за собой в тьму забвения.
Сихар обещала, но не разбудила.
— Не смогла. Вам необходим целебный сон, ваша светлость. Иначе вы никогда не встанете с этого ложа…
Хрийз боялась, что не встанет никогда и так.
Однажды она почувствовала рядом тепло, не такое, как у Сихар, и заставила себя всплыть из черной реки беспамятства.
— сЧай…
Не открывая век, что бы проклятая слабость не доконала снова. Чтобы хоть немного побыть в сознании, рядом с…
— Я здесь, ша доми…
Усталый голос. Рука на запястье — теплая, бесконечно родная.
— сЧай… — вспомнился вдруг совет аль-нданны Весны, и язык сам выговорил длинную, и от того безумно тяжелую фразу: — Мне… нужен… мой раслин…
— Ты слишком слаба. Он сожжет тебя, ша доми.
— Пусть жжет. Я… долго… не… смогу… без…
Проклятый язык деревенел и путался, не выговаривая и половины того, что хотелось сказать.
— сЧай… пожалуйста! Я умру, если не.
Замолчала обессиленно. Перевела дыхание:
— Я уже умираю. Ведь видно. Мне нужен… мой раслин.
Он долго молчал, принимая решение. Встал, прошел по комнате, Хрийз слышала шаги, слышала, как воткнулся, до хруста, кулак в стену, и уж что там пострадало больше, кулак или стена, поди узнай.
— Сихар мне голову снимет, — несчастно сказал он, присаживаясь обратно на постель, просевшую под его весом.
Хрийз не могла поднять веки, но память легко дорисовала образ — осунувшееся лицо, прозрачные волосы, короткий шрам возле уха, усы…
— Хуже навряд ли уже будет, — решительно сказал сЧай. — А без раслина твоя стихия тебе не принадлежит, ша доми. А ведь это Стихия Жизни!
Прикосновение к шее — поразительно, насколько чувствительной оказалась кожа! Каждое касание теплых пальцев, холодноватое скользящее ощущение от цепочки раслина, сам раслин — маленькое жгучее солнце, скользнувшее в вышитый ворот.
И острое чувство правильности происходящего — давно надо было потребовать себе обратно свой же собственный артефакт.
Не то, что бы Хрийз ждала моментального и полного исцеления. Надеяться на это было бы глупостью. Но как-то сразу стало легче дышать, и можно было даже улыбнуться:
— Спасибо…
— Ты улыбаешься, — сЧай коснулся ладонью ее щеки, словно не верил увиденному, — Ша доми, ты улыбаешься!
Хрийз все же сдвинула голову, прижалась к его руке.
И поплатилась за нехитрое свое шевеление сразу же — очередной вспышкой тьмы, пожравшей сознание.
Но теперь тьма вела себя иначе. Она не оборвала мыслительный процесс полностью, как обрывала всегда. Хрийз продолжила помнить себя, осознавать и чувствовать. И даже слышать сквозь облепившую уши ватную тишину крик Сихар:
— Что вы натворили, сЧай! Где у вас мозги?! Вы убили её!
Паника целительницы заметалась по комнате черными шьемсами. Противные птеродактили, повадками своими напоминавшие ворон, водились на морском побережье Сиреневого Берега в изобилии. Хрийз почти услышала их крики, словно стояла на берегу, где стая этих тварек ругалась между собой по поводу дохлой, выброшенной волнами рыбины.
“Я не рыба”, — подумала Хрийз.
— Что? — на два голоса воскликнули Сихар и сЧай.
— Я жива, — повторила Хрийз, не очень надеясь, что губы послушаются, и сорвавшийся с них слабый шепот услышат. — Я жива! Я буду жить!
Но её услышали.
— Сихар, — сказала Хрийз, не открывая глаз, открыть просто побоялась, — а вдруг свет окажется слишком ярким и снова отправит её в бес сознание.
Свет был в комнате, чувствовался сквозь сомкнутые веки, — не ночь сейчас и даже не пограничные вечер либо утро, а полновесный солнечный день. Почему-то показалось даже, что день весенний. Может быть, от слабого цветочного запаха, проникающего в комнату вместе со сквозняком.
— Да, ваша светлость? — немного нервно отозвалась на оклик целительница.
— Не кричите больше… так.
Хотелось вообще сказать какую-нибудь грубость, но Хрийз удержалась. Она понимала, что ссориться со своим лечащим врачом — последнее дело. Сихар ведь не со зла.
— Не буду, — пообещала Сихар, и добавила непримиримо: — Но я считаю, раслин вам давать пока еще рано, и лучше бы вы его сняли! Для вашего же блага, ваша светлость.
— Не сниму, — отказалась Хрийз наотрез, губы вновь переставали слушаться, — да что ж такое-то!
— Тогда не поручусь за последствия!
— Переживу, — всё-таки решилась на грубость, но как ещё, спрашивается, можно было ответить!
Сейчас хоть говорить смогла, пусть — с трудом, пусть — едва-едва, но смогла же! «Жизнь — моя стихия», — яростно думала Хрийз. — «Я выживу!»
От раслина расходилось по телу приятное тепло, ничуть не похожее на горячую смерть, которой изведала при возвращении в мир. Если и угрожало что-нибудь в этой комнате, то точно не собственный раслин!
— Вот так всегда, — голос Сихар дрогнул от обиды. — Лечишь их, тянешь с Грани, а вместо благодарности… — она махнула рукой, Хрийз почувствовала движение воздуха от этого жестами ушла, Хрийз посчитала шаги — семь и пять, а дальше только эхо, видно за дверью сразу начиналась лестница вниз…
сЧай снова взял за руку, и тепло его ладони ощутилось полнее, чем раньше. Весомее. Как будто живая рука гладила сейчас не прежнее бревно, а такое же живое.
— Спасибо, — прошептала Хрийз, отчаянно борясь с проклятой слабостью, снова подступающей со своим проклятым сном.
