Начудесили (СИ) - Пойманова Ольга

Но не рассчитала. На лестнице между пролетами тихонько о чем-то разговаривали два парня. Одного она даже вроде видела пару раз, сосед, наверное.

Обалдев от красоты, парни мигом замолчали и уставились на Алёну.

Приняв самый гордый из всех возможных видов, она посмотрела на одного, на второго, а потом сказала:

— Да, вы правы, господа. Да. Да, у меня нитки в волосах. Да, я в детской толстовке. И — да, вы мне мешаетесь. Позвольте!

Парни посторонилась. Алёнка взяла с подоконника горшок с чем-то сухим и серым, тряхнула косами.

— Спасибо, — сказала она, улыбнулась каждому по очереди, попрощалась и, держа спину ровно, удалилась в квартиру.

Уже там, за закрытой дверью, сползла вниз по стене от хохота. Да уж, ситуация! Вот это был выход!

Парни на площадке тоже пришли в себя.

— Забавная, — протянул тот, который был чужой.

— Ага, надо мной живёт, — ответил сосед.

Семён Степаныч с любопытством глядел на них с подоконника, где просидел почти весь этот спектакль. Он тоже юркнул в дверь, когда Алёна вышла на площадку. Не то, чтобы домовым очень мешали стены, но так, знаете ли, проще. Выйдя с хозяйкой, он с любопытством уставился на парней.

— Так, этого не знаем, не нашенский, — забормотал он. — А этот… А, так вот кто мне по ночам спать не даёт! Ну, голубчик, погоди… Замучил ты меня своей гитарой. Твоё спасение, что играешь хорошо, душевно, так тебя растак. А то давно б тебе тайком все струны пообрывал… Что ж тебе вечерами-то не играется, а? Я б под чаёк и слушал…

Алёна забрала цветок и направилась домой. Степаныч собрался было за ней, чтоб опять в дверь, да тут сверху послышалась громкая брань.

— Да что ж это делается-то, а? Ты ж куда его понесла, канарейка ты этакая? А ну поставь на место, его ещё Любовь Степановна своими руками в этот горшок сажала! Семь лет стоял как родной, а она воровать!

Цепляясь кафтаном на мелкие зазубрины, с верхнего этажа прямо по перилам скатился какой-то домовой. Съехал да и рухнул на Степаныча. Зашиб его прилично, Семён прям об бетонный пол головой и ударился, падая. Кое-как спихнул с себя ездока, поднялся, кряхтя и потирая макушку.

— Ты гляди, окаянный, чего делаешь-то! — ругнулся он. — Куда прёшь-то? Ну взяла цветок, и чего, ты его хоть видел? Пенёк один, а не цветок! Дома подлечит да назад вернёт. А может, и не вернёт, чего ему тут загибаться! Тоже мне, нашелся блюститель!

Домовой сверху тоже поднялся, зло блестя глазами и натирая отбитые локти.

— Не вернёт, найду и дома все цветы переломаю! Это моей бывшей хозяйки, самой любимой, цветок был!

— А чего нас искать, вон в угловой живём! — рявкнул Степаныч. — Приходи, я тебе бороду повыдергаю!

— В угловой? — оскорбленный домовой заинтересовано поднял глаза. — Сосед, что ли?

— Ну сосед, коли и ты из угловой.

— Оттуда… А это вон хозяин мой стоит.

— Гитарист, что ли?

— Ох, молчи, горе мне с ним…

Много ароматных чайников спустя Семён Степаныч и Фома Ильич очень удивлялись этой встрече. Не тому, что она случилась. А тому, как именно все тогда происходило. Домовые, хоть и редко выходят наружу, общаются очень вежливо при встрече и знакомстве. Традиции блюдут. "Позвольте, пожалуйста, будьте так любезны", да на Вы, да с поклонами… А тут… Ох, и стыдили бы их, если б узнали, как они ругались да тыкали. Но никто не знал. А кроме того, среди брани зародилась крепкая дружба.

В тот же вечер, успокоившись, домовые встретились испить чайку на том же самом подоконнике.

— А что, Фома Ильич, хозяин у Вас беспокойный? Гитару вон всё мучает ночами. И днём небось тоже продыху вам не даёт.

— Да помилуйте, какой же он беспокойный? Утром встал — и за стол. В компьютер свой носом уткнется и сидит трудится. Хоть бы на улицу когда сходил…

— Ну а моя? Ходить-то ходит, а толку? Это вы ее не во время увидели в первый раз, Нюрочка у нас в гостях, племянница. Они вместе вечно что-нибудь смешное вытворяют! А так она у меня знаете, красивая какая! И умная. И веселая. А тоже: встанет, весь смех с лица сотрёт, суровость натянет и в офис едет. А поздно вечером домой, и почти всегда одна. Вот чего им всем надо? Был бы человеком, женился бы, честное слово!

— Так работа же…

— Работа… Работу она любит. Но надоело ей за троих-то… Бывает, обнимет кота своего непутёвого и давай рыдать…

— А мой, думаете, от хорошей жизни такой? Тоже один как перст.

Домовые переглянулись.

— Так может, Семён Степаныч, нам их того?…

— Того, Фома Ильич, непременно того.

— Так вроде не положено нам…

— Ну а им положено, а толку? Ох, пора бы нам уже вмешаться…

Фома Ильич допил чай и задумчиво кивнул.

3

Решили начать с малого. Фома Ильич долго думал и вспоминал, а потом, не выдержав напора собственного энтузиазма, среди бела дня просочился прямо сквозь пол вниз к Семёну Степановичу в квартиру. И только когда треснулся как следует при падении, сообразил, что то, что для него пол, для соседа потолок, и лететь ему до низу ох как долго…

Семён Степаныч в этот момент стол на кухне протирал. Как услышал грохот, так чуть тряпкой забытую утром Алёнкой чашку кофе случайно и не смахнул. Кинулся проверять, что стряслось. Фома Ильич лежал без сознания. Степаныч бросился за полотенцем, намочил, стал непутёвому летуну лоб и щёки обтирать. Тот застонал, открыл глаза, обвел блуждающим взглядом коридор и что-то невнятно пробормотал.

— Фома, голубчик, что с вами? Да очнитесь вы наконец, не пугайте вы меня так…

— Цветы… — уже чётче пробормотал гость, постепенно приходя в себя.

— Да опять он про цветок! Дался вам этот куст сушёный! Уже решили ведь. А неймётся, так вон он, на подоконнике. Пересадили мы его…

— Цветы ей надо подарить, — пропыхтел Фома Ильич, беря себя в руки и поднимаясь кое-как с пола.

— Какие цветы? Вы о чем?

— Так сами ж мне рассказывали, что хозяйка ваша, мол, цветам радуется. Так давайте ей подарим. Якобы от Федора моего. Мол, так она ему тогда понравилась, что вот, не утерпел…

— Идея годная, — поскреб подбородок Семён Степаныч. — Хорошая идея. Только где ж мы их возьмём?

— Тут подумать надо, — согласился Фома Ильич.

Неделю думали. В магазине купить? Так на что? Денег человеческих нет, да и как же они пойдут-то в магазин. Может, конечно, в цветочном тоже какой-никакой домовой имеется, уж договорились бы, да кто ж знает, где тот цветочный? Да и как потом с этими цветами домой топать? Домовой, он же маленький, прозрачный почти… Его ж и не видно должно быть. А тут нате: букет по воздуху поплывет, как будто и не держит никто. А как так — не держит? Надобно поймать… Как представили себе домовые, как будут с цветами по городу от людей прятаться, так обоих передёрнуло. Стали думать дальше. Ну никак ничего не выходило…

Сидел Фома Ильич как-то у окна и грустил. Вечерело. Хозяин его, Фёдор, опять с какой-то говорящей головой в компьютере договаривался, а домовой хандрил. Вдруг видит, машина во двор приехала. Красивая машина, чистая, аж горем горит. И выходит оттуда мужчина. В костюме, нарядный. И с букетом. Ох, им бы такой букет… Цветы крупные, белые, колокольчиком, да как много… Красота, а не букет! А на встречу ему из подъезда Олеська их разбитная вылетает, злая, лохматая, и давай орать… Фома Ильич это уже не в первый раз видел. Красивая она, Олеська, да вредная какая-то. Уж сколько кавалеров вот так бранила… Жалко их сил нет. Стоят, головы повесив, слушают, как распекает. А иные и не слушают, огрызаются.

А потом хлопают дверью машины и всё, в закат. А назавтра новый нарисуется…

Вот и этого Фома Ильич раньше не наблюдал. А ничего такой, интеллигентный. И букет, опять же… Ох, и на что ж она ему…

Пока Фома Ильич философию разводил, Олеська отобрала у кавалера цветы и швырнула к снег. Белые колокольчики грустно зарылись в сугроб.

И тут домового осенило! Цветы ж не обязаны погибать, раз Олеська, дурёха, им не рада! Насилу дождался, пока она ухажёра своего спровадила и гордо удалилась в подъезд. Метнулся вниз. Ох, и не любил он на улицу выходить! Да и кафтан тонкий… Тряхнув головой, Ильич отбросил все сомнения и кинулся вслед за букетом. Его уже порядком замело. Откопал, а поднять не смог.