Евсения - Елена Саринова
— А ты был там когда-нибудь? — Тишок скосился на меня, а потом нехотя качнул мордой:
— Ну да.
— Да что ты! — даже приостановилась я, придерживая рукой низкую дубовую ветку. — А видал… его?
— Кого?
— Тишок, не придуривайся. Медведя, конечно. А кому там еще-то быть? Он же всех там распугал, в своем буреломе. И единолично царствует.
— Ну, видал… Да, ничего он не царствует. Царь у нас в этом лесу один, — буркнул бесенок. — Евся, а жених то твой стух.
— Какой жених?.. Это ты ладно сейчас разговор свернул. Да только не выйдет.
— Ну конечно, у тебя ж их теперь — целых два, этих женихов, — ехидно оскалился, нисколько не смущенный бес. — Хотя, Леху, точно ничего не замаячит. А этому, чужаку ты, видать, отбила, все ж, голову. Раз он столько дней обратно не возвращается.
— А может, наоборот — ум вернула. Раз, не возвращается, — ни с того, ни с сего, вдруг, вздохнула я. — Тишок, прохиндей! Я про медведя хотела спросить. Он ведь уже старый должен быть. Так?
— Ну, так, — обреченно фыркнул бесенок.
— Сколько медведи живут? Лет тридцать? А про этого ведь давно страшилки ходят. Наверное, столько же. Так, может, не стоит уже бояться, и свернем к Желтку?
— Я тебе сверну! — аж подскочил на своих копытцах Тишок. — Ох, Евся, досворачиваешь ты! Точно начну на тебя господину наушничать.
— Да я пошутила. Не егози! — в ответ залилась я.
А «страшилки» о том таинственном жителе бурелома, действительно, ходили очень давно. Жертвами его, если на них полагаться, стали целых три человека, задранных зверем в разное время и в разных же, причем вне заповедного леса, местах — на берегу Козочки, недалеко от веси, на выпасах и у дальних полей. А вот о последней, я и сама знала не понаслышке, так как случилось это всего восемь лет тому назад. Забрел тогда в Купавную, по какой-то, ведомой только ему, оказии, блаженный старец. Вроде, никому лиха не нажелал. Везде, в чьи бы калитки клюкой не стучался, его привечали. Правда, и спроваживали скоренько (до следующей «счастливой» калитки). Потому, как поверье есть у местных: устами калики глаголет истина. Вот и боялись, видно, как бы и им чего лишнего не «наглаголели». А батюшка Угост не испугался, сойдясь со старцем в аккурат на середине его «продовольственного» шествия вдоль улицы. Правда, многознающие потом утверждали, что волхв в тот момент, тоже свое, аналогичное, шествие совершал, приуроченное к ритуалу «начала уборочной страды». Так они и встретились. Но, о чем говорили, не знает никто. Сообщают лишь, что на прощанье старец нашему грозному волхву раскланялся, а батюшка Угост ему вслед плюнул. Хотя, есть встречное мнение, что, все наоборот было. Да только нашли потом того пришлеца рядом с охранными придорожными идолами, когда на заре пастухи стадо погнали. И с такими наглядными «доказательствами» на изуродованном тщедушном тельце, что, махом присовокупили и этого несчастного к тем трем, первым медвежьим жертвам. А после, тоже скоренько, найденные останки схоронили — на кладбищенском весевом холме, обозначив их последнее пристанище лишь скромным камушком, да воткнутой рядом клюкой с бороздами на ней от острых медвежьих когтей.
Мы с Любоней и Лехом, тогда еще, вполне «вменяемым» и веселым парнишкой потом туда бегали, на этот холм. И даже по клюке той дрожащими пальчиками водили, шепотом обсуждая меж собой, ждать ли в заповедный лес «охотников» из Прокурата по голову этого бурого злыдня. Но, дядька Кащей нам вскоре, все популярно объяснил:
— Не так оно просто, чада. Ведь, медведь этот для веси Купавной, не обычный зверь, а орудие божественной мести. Его и по истинному имени то никогда в язычестве не называют, из большого уважения, или страха, а лишь как «медом ведающим», то есть, медведем. А раз он — такое орудие, то и карать должен без промаха и лишь самых отъявленных негодяев. Так за что же его в этом случае наказывать? Его, наоборот, благодарить надо.
— Так получается, что немощный энтот старец — самый большой негодяй? — удивленно сморщил свой, вздернутый кверху нос, Лех. — И даже страшнее того каталажника, что у дядьки Творьяна со двора коня свел и на нем невредимым вон ускакал?
— А я вот думаю, — вмешалась и я со своим «веским» мнением. — что, если б он, этот калика, и в правду был таким отъявленным злодеем, то не стали бы его хоронить рядом с добрыми людьми, а зарыли бы в овраге, как приблудную собаку.
— Побойся Перуна — громовержца! — испуганно распахнула свой рот на меня Любоня, зыркнув глазами, от чего то, на погребную крышку. — Речи такие произносить. Раз сказано, что он — негодяй, значит, негодяй. За то и божественная расплата, — категорично заключила она, а Лех, лишь снисходительно хмыкнул:
— Богов лишь ведьмы не боятся. Зато и горят всегда на священном Сварожьем костре. А ты, Евся, не ведьма. Ты — просто дура. Ибо все весевые бабы — дуры, от того и нуждаются всегда в умном мужике рядом.
— Да что ты говоришь, умник? Вместо головы — соломы скирда.
— Сначала бы писать и читать грамотно научился, а потом уж кочевряжился своим умом, — а вот теперь мы с подругой выступили с одним на обеих мнением…
Тихий ручей, берущий начало меж древних каменных глыб, в восточной, предгорной части леса, вполне свое название оправдывал, бесшумно скользя плавными изгибами меж деревьев и вновь ныряя в глубину уже на склоне заповедного холма, в густых орешниковых зарослях. Воду из него любили и лесные обитатели, собираясь вдоль всего прозрачного течения. И весчане, часто «причащающиеся» от его наземного окончания. По этой причине островок орешника вокруг ручья, со стороны огородов, выглядел круглый год, будто рот со щербиной — узким проходом вглубь и уж зарастать даже не пытался.
Но, мы с бесенком в те прореженные заросли спускаться сейчас и не думали. Зачем, когда весь лес — в полном нашем распоряжении. Я лишь окинула беглым взглядом склон холма, уже пристроив горшечное горлышко к холодному водяному потоку… да так рот свой и открыла:
— Побудь ко здесь, я вернусь.
— Ты куда? — пискнул мне вслед Тишок, но, я к нему даже не обернулась, летя со всех ног к спешенному всаднику, скучающему сейчас в клеверной низине рядом со знакомым рыдваном:
— Доброго здоровья, Русан! — громко выдохнула, а уж потом заозиралась по
