Щепотка пороха на горсть земли - Дарья Андреевна Кузнецова
— Вот это я и пытаюсь выяснить. Я, конечно, не прошу вас нарушить тайну исповеди, если вдруг к вам являлся за прощением убийца, но, может быть, вы от кого-то что-то слышали? Шалюков, говорят, приходил в церковь. Он, случайно, не исповедовался? Или, может быть, кто-то упоминал о его врагах? Ссорах?
— Не представляю, — качнул головой священник и повел рукой, предлагая пойти по дорожке дальше. — Не будем мешать, у них нынче время ужина.
— Кто это был? — осторожно спросил Дмитрий.
— Мелюзга эта? — улыбнулся в бороду отец Алексий. — Да Бог их знает. Хухлики, может, а может — нет, я не очень-то разбираюсь.
— Хухлики… — переспросил охотник. — Постойте, водяные черти?
— Да ну, какие они черти, коли освященный хлеб за обе щеки трескают? — развеселился священник. — Нечистики мелкие.
— И вы их подкармливаете?
— Чем очищаю и благословляю на добрые дела, — продолжая улыбаться, назидательно добавил он. — Хоть и нечистые, а все — Божьи твари неразумные, чего на них злиться да пенять? Доброе слово им скажешь, хлеба дашь — они и не озоруют с людьми, какой им после интерес проказничать, на сытый живот?
— Справедливо, — ответил на это Дмитрий, хотя рассуждения священника звучали неожиданно для духовного лица.
Казалось бы, именно ему в первую очередь полагалось осуждать само существование нечисти — полуразумных живых существ чародейской природы, селившихся рядом с людьми потому, что для жизни им требовались остатки чар и эмоции. Обычно — отрицательные, отсюда и вредоносность.
Но похоже, здешнему священнику удалось перевести их на другую кормежку.
— И все-таки, можете ли вы что-то сказать про Шалюкова?
— Про Шалюкова, — рассеянно повторил отец Алексий, глядя себе под ноги. — Антон… Антон Петрович, кажется? Дайте подумать…
Несколько саженей они прошли в молчании. Священник задумчиво разглядывал кладбище, а охотник его не торопил — попросил же человек время подумать, чего дергать.
Да и вообще, кладбище это действовало на него удивительно благотворно. Задумавшись об этом, Дмитрий поймал себя на том, что его совсем ничего не беспокоит. Вот буквально еще на площади голова почти пухла от обилия суетных мыслей и волнения об исходе дела, а сейчас на душе так легко, как не было уже очень давно. Может быть, еще с тех пор, как он был зеленым школяром, приходил с занятий домой, а там вкусно пахло свежим хлебом. И мать еще была жива, улыбалась, взлохмачивала ему рукой вихры на макушке и неизменно говорила: "Димуша, иди умывайся, да к столу сядем".
Странно только, что ощущение это посетило его именно на кладбище.
— Хотите чаю? — вдруг предложил священник и пояснил, не дожидаясь вопроса: — Простите, мне на ходу плохо думается, а вот за чаем — прекрасно. У меня хороший, чиньский, и варенье к нему вкусное…
— Можно и чаю, — согласился Дмитрий.
Домик священника стоял на другой стороне кладбища, подпертый сваями, у самой речки, которая здесь закладывала очередную петлю и пересекала город. Кладбище было небольшим и старым, на нем покоились первые поселенцы этой земли, еще с тех пор, когда хорошей каменной церкви в Шнали еще не было, а была только крошечная деревянная часовенка. Прекратили хоронить тут не потому, что город разросся, а потому, что река постоянно подмывала берег. Строиться было нельзя по той же причине, и участок возле кладбища отдали под городской парк, каковым назывался участок едва облагороженного сырого леса, превращавшегося в болото по весне и иногда после сильных дождей в горах. Теперь хоронили в другом месте, на выезде из города, за перелеском. Обо всем этом священник охотно рассказывал по дороге с видом заправского экскурсовода, а Дмитрий без особого интереса слушал.
Дом священника стоял на границе между парком и кладбищем, на улице, тянувшейся вдоль ограды. Внутри он оказался очень своеобразным. Стены покрывали обыкновенные обои, выцветшие от времени, но пол устилали циновки на чиньский манер, и при входе было принято разуваться. Хозяину в его легких поршнях на босу ногу что — сбросил да пошел, а Дмитрий у порога завозился, стаскивая сапоги и про себя радуясь, что помылся хоть и быстро, но тщательно, и портянки сменил на свежие.
Где бы еще ожидать встречи с этими восточными обычаями, как не в доме у православного священника.
Из небольших сеней прошли в горницу с парой окон, под которыми стоял накрытый белой скатертью стол, а напротив — белела солидная печь. Ее по летнему времени не топили, обходясь младшим собратом — крошечной чугунной печуркой в дальнем углу, за занавеской. Оба мужчины перекрестились на иконы в красном углу, а после Дмитрий уткнулся взглядом в простенок между окнами и застыл в растерянности.
— Садитесь, сейчас я все устрою, — гостеприимный священник махнул рукой в сторону стола, а сам снял скуфью и рясу, оставшись в полотняном подряснике, повесил их при входе, там же набрал в бочке воды в небольшой чайник и ушел хлопотать у печки.
Дмитрий кивнул и машинально проследовал, куда велели, радуясь, что у него ничего не спрашивают и не надо пытаться отвечать, поэтому можно незаметно для хозяина справиться с мыслями и выражением лица.
В простенке между окнами висела, обрамленная парой луковых плетенок, чиньская картина тушью на рисовой бумаге. Уже одного соседства подобной светской живописи с православными иконами было достаточно, чтобы впечатлиться, а тут еще и сюжет был… фривольным. Не то чтобы совсем непотребство, но полуобнаженная женщина в объятьях столь же полуобнаженного воина в доме священника — это слишком.
Впрочем, стоит ли этому удивляться после кормления нечисти? Стоит ли вообще хоть чему-то удивляться в этом городе.
— Занятная у них манера письма, да? — заметил хозяин интерес гостя. — Вроде тебе и лубок, а одновременно — и как будто настоящая живопись.
— Интересуетесь их культурой? — Дмитрий к этому моменту уже окончательно смирился с тем, что местный священник — он в первую очередь местный, и только потом уже — священник, а не наоборот, поэтому ответил спокойно.
— Соседи же, любопытно. Как их понять, если не интересоваться? — развел руками отец Алексий, выложил на стол плетеные из бамбука круглые подставки и бережно выставил на них низкие
