Дочь княжеская. Книга 4 (СИ) - Чернышева Наталья Сергеевна
Чтобы тень её исчезла из всех слоёв реальности.
Чтобы питающий самую сердцевину якорь-канат лопнул и рассыпался мелкими, пожирающими самоё себя червями-огрызками.
Хрийз сделала это.
Прошла до конца, до самого истока, сжигая себя и не оглядываясь на то, как горят другие, вставшие с нею рядом плечом к плечу.
Закат ронял на террасу кровавые слёзы вечернего света. Хрийз медленно привыкала к тому, что давно уже не там, среди корчащейся в смертной муке Алой Цитадели, а здесь, на Земле, в доме, в котором выросла сама когда-то, на скамье напротив могущественного мага, хранителя Земли, одного из трёх. Логично ведь, и кому сказать, что догадалась не сразу: Темнейший — титул, который даётся в обмен на клятву хранить целостность мира. Значит, есть и другие двое, равные по силе — инициированный Светом и инициированный Сумраком. Триада изначальных сил не может оставаться неполной, иначе возникает дисбаланс, способный привести к печальным последствиям.
А ещё Хрийз поняла, что, хоть пережитое вновь в памяти занимало много времени, на самом деле не больше двух ударов сердца минуло после приказа Темнейшего «вспоминайте»
— Якорь есть, — удовлетворённо сказал маг. — Есть и проводник. Вам пора.
— Уже? — непослушными губами спросила Хрийз.
— Уже, — кивнул он.
Закатное море хлынуло на террасу, заполняя собой всё пространство от деревянных перил до самого горизонта. Хрийз оглянулась, и увидела маму с Кариной. Карина слепо смотрела мимо, она оставалась в яви и уже не могла видеть Хрийз. Но чувствовала, знала её, и пришла проводить…
— Не плачь, добрый ангел, — выговорила девочка, протягивая небольшую тетрадку, жёлтую тетрадку на пружинках, в клеточку. — Я тут… нарисовала тебе… сколько смогла. Может быть, они тебя сберегут.
Темнейший покачал головой, слово хотел пожурить Карину за этакую опасную самодеятельность, но промолчал. Дар мага надо принимать со всем почтением, даже если не нужен тебе тот дар вовсе.
— Благодарю, — тихо сказала Хрийз, принимая подарок.
Тетрадь невесомо скользнула в ладони. Видно, заряжена магией настолько, что не могла провалиться сквозь призрачные руки обратно в явь.
— Долгие проводы — лишние слёзы, — тихо сказала мама, и судорожно вздохнула, вмаргивая обратно предательские слёзы. — Я всегда буду с тобой, доченька. Всегда. Вот здесь, — приложила руку к сердцу.
— Я люблю тебя, мама, — сказала Хрийз единственно верное, что сумела найти.
Отвернулась и вступила на зыбкие волны. Пошла по гребням, по солнечной дороге, не оглядываясь, а Яшка вился впереди, то исчезая в багровом тумане, то возникая прямо над головой.
Солнце надвинулось, растекаясь на весь небосвод, вбирая в жаркую сферу бредущую между мирами душу, а через миг солнечный жар превратился в смертоносное пламя, яростно гудящее над головой, и некуда было деться от него, и невозможно было спастись — всюду пылал огонь, опаляя кожу запредельной болью.
Хрийз вскинулась, успев ещё порадоваться этой боли — значит, она уже не призрак, значит, вернулась в своё тело, значит, переход удался!
Но узкое ложе, усыпанное белыми и синими цветами, белое же со вставками синего одеяние, печальная бессловесная песня, доносившаяся из-за стены огня, — всё это ударило в голову самым настоящим, смертным ужасом: Хрийз осознала, куда выдернуло её душу, где она сейчас находится.
На погребальном костре.
Ничем иным происходящее быть не могло.
ГЛАВА 3
Боль.
Она пришла сразу, почуяв первые проблески сознания издалека. Пришла и навалилась, не давая вздохнуть. И продолжалась вечность, не меньше.
Потом сквозь боль начали проникать голоса…
— Вовремя я вернулся! — сдавленная ярость в каждом звуке, и сила, к которой пристёгивается память: смуглое лиловое лицо, расчерченное тонкими белыми линиями пигментного рисунка, светлые волосы, лиловый взгляд, тёмный от гнева…
Второй голос не разобрать, второй голос оправдывается — с не меньшей яростью, но слух выхватывает лишь отдельные слова: «опасность», «не хуже меня понимаете» и «умертвие».
Умертвие.
Слово падает в океан боли, рождая гигантские цунами волн невыносимой муки. Где-то за ними — брошенный закат, и не растаявшая еще дорога, по которой можно, можно сбежать обратно. Но дорогу перечёркивает крылатая тень, яростный птичий крик сталкивает обратно в болото, и больно, больно, больно, мамочка родная, как же больно!
Сквозь боль, словно сквозь толстую глухую чёрную вату, пробивается прикосновение. Kто-то держит за руку, бережно, осторожно, так, будто рука стеклянная и может рассыпаться от малейшего неловкого движения. И эта неожиданная забота сводит боль до терпимого предела, когда — просто больно, всего лишь больно, и надо всего лишь немного потерпеть, чтобы боль закончилась.
Немного снова разворачивается в дикую вечность.
И сквозь ту вечность — чьи-то пальцы в ладони, островок среди бешеной бури, последний якорь на берегу, и он держит, держит… А где-тo кто-то кричит пронзительным голосом:
— Да уберите же отсюда наконец эту проклятую птицу!
Яшкин злобный крик, опять на кого-то напал. Да ведь он же неумерший! Не просто глаз выбьет — жизнь выпьет как нечего делать, но попытка позвать фамильяра провалилась в яму, заполненную болью до самого верха.
И еще одна вечность ухнула за край.
Боль не утихла, нет, просто отступила в сторонку и затаилась, накачиваясь злостью для нового рывка. Слишком живой была память о ней и чувства не верили во внезапность избавления от боли. Она вернётся, можно было не сомневаться. Даром, что уже сейчас каждый вдох казнит давящей тяжестью!
Но веки поднять удалось, и удалось увидеть того, кто не выпускал руку, кто сидел рядом, забыв обо всём, и держал, переливая свою силу в истерзанное болью тело.
Губы сами выдохнули имя:
— сЧай…
Ответ скорее угадался, чем был услышан, — в ушах зашумело. «Ша доми». Но разум дорисовал ответу голос, знакомый, родной до боли хрипловатый голос, и так хотелось выдохнуть в ответ: «Не бросай меня!», но трудно было понять, получилось или нет. Боль снова накатила лавиной, но до начала очередной вечности ко лбу, покрытому испариной, прикоснулись губы, мягко и нежно, и только память об этом касании позволила пережить приступ.
И снова скользила по призрачным волнам брошенная солнцем кровавая дорожка. Качалась лодка на пенных гребнях, и стоило сделать шаг, всего лишь шаг — опуститься на скамью, вытянуть уставшие ноги, и боль исчезнет, исчезнет мука, исчезнет всё.
— Не смей, — шептали в уши, в разум, в сердце чьи-то сердитые голоса. — Ты — княжна. Ты — маг Жизни! Не смей сдаваться!
