Диэр Кусуриури - Край Ветров: некроманс

— Не знаю, — посчитал нужным ответить Роман. Он уже порядком устал грести, но пересиливал себя, понимая, что Варамира только-только подобралась к моменту встречи с Мйаром. — И это был «тот человек», да?

— Ага. Он был чем-то похож на пьяницу… знаешь, когда взрослый невнятно говорит, булькает, не может ходить и все такое прочее… единственное, что спасало меня от приступов совершенно нормального в такой ситуации отвращения — это, во-первых, подготовка, а, во-вторых, тот факт, что рыжий, все-таки, физически был очень красив. В общем, в кармане платьица, выданного мне, обнаружилась инструкция, распечатанная на листе. Лист полагалось после прочтения сжечь, что я и сделала. В инструкции было указано, что моя обязанность — воспитывать его, как своего ребенка, при этом не обращая внимания на определенные странности. А странности были. Во-первых, он мог спонтанно поменяться… Когти черные отращивать, каким-то образом вздувать мускулатуру… Силищи в нем было на шестерых, — и при таком-то своем скудоумии он был невинен и опасен одновременно. Однажды мы вообще обнаружили его с длинными черными маслянистыми волосами и в глубокой депрессии. Это было, когда он осознал смертность всего живого. Как раз в тот день он нечаянно убил третью свою кошку. Мне вообще кажется, что убивать что-то дорогое для себя — это его любимое занятие… А, ну и, конечно, основная его странность была в том, что, будучи при первой нашей встрече умственно неполноценным, он, чем дальше, тем скорее — развивался. Умнел, что ли. Или взрослел. Он впитывал буквально все. С невероятной скоростью. Копировал меня, мои жесты, мои фразы. Делал их «своими».

— Ты говоришь — «мы обнаружили», — перебил ее Ромка. — Мы — это кто?

— Я и твой дед, — улыбнулась Варамира слегка мечтательно. — Да. Твоего деда тоже, вроде как, приставили к тому человеку для… Даже не знаю, как сказать-то. Чтобы Даньслав стал для него мужской поведенческой моделью?

— А из тех комнат вас выпускали?

— Сначала — нет, а когда у рыжего пошел пубертат, стали выпускать. Но тут уже… тут я уже точно ничего не расскажу. Его уводили от меня и Даньслава куда-то… в какие-то другие отсеки, и он возвращался оттуда молчаливым, подавленным и всегда очень чистым. На расспросы ничего не отвечал. А однажды сказал «Хватит этого с меня».

— А что потом? — спросил Ромка.

— Эй-эй, а грести ты чего перестал?

— Устал, — признался мальчик.

— Ну, отдохни тогда, тут, в принципе, недалеко уже.

— А почему не видно ничего? — Ромка стал оборачиваться и искать взглядом хоть какой-то признак близкой земли.

— Шелковичный остров — очень непростое место, — сказала Варамира. — Ты увидишь его скоро, но не ранее, чем следует.

— Ага… так и чем кончилась вся та история с тобой, моим дедом и рыжим?

— Боюсь, история еще не закончилась, — улыбнулась Варамира. — Но, что касается того ее отрезка… В общем, линия фронта сместилась, и лагерь был атакован. К нам туда прилетела пара бомб. Стена была разрушена, оттуда поперли солдаты и чужие твари… А ведь все там было из стали и бетона, охраны (читай — солдат) в лагере было чуть ли не втрое больше, чем содержащихся в клетках существ, и все равно враг наделал шороху более чем, посеял ту еще панику. А казалось бы — солдаты видели совершенно невероятных и мерзких чудовищ, но все равно оказались не готовы… Не уверена, прав ли был Даньслав, заявляя, что вражеская атака в лоб имела целью захват проекта, над которым мы работали. Они же легко могли убить этого своего сверхценного рыжего, так?..Но очевидно, что так просто такое громадное и хорошо охраняемое учреждение брать бы не стали. Учитывая, что располагалось оно глубоко в горах, поросших сосняком… В общем, противник осознанно пошел на большие потери. А мы поняли, что нас спасать никто не станет. И предприняли меры, какие умели.

— Какие? — заинтересовался Ромка, снова начав грести.

Солнце поднялось над водой еще выше и стало светить ему прямо в глаза. Это раздражало, но подсвеченные этим самым солнцем волосы «бабки» выглядели очень красивыми. Ромка даже залюбовался.

— Ну, мы — руки в ноги и бежать, прям в том, в чем были: я — в платьице, Даньслав — в домашней одежде. Мы спустились вниз через один из запечатанных люков, чудесно оказавшийся открытым, а потом, пробираясь через подвалы и камеры с биологическим мусором, оказались в подземной части бункера, а из нее, петляя железными кишками потайных ходов, выбрались в какие-то старинные руины, расположенные вокруг подземной реки. Пробираясь к ее истоку, мы, в конце концов, оказались на поверхности с другой стороны горной гряды. Даньслав откуда-то знал там все. Всю дорогу нам вообще невероятно везло. Мы успевали проскользнуть перед обвалами, которые загораживали путь нашим преследователям. В самом жутком месте — в стальном кармане смертельного тупика, обнаружилась потайная дверь, реагирующая на тепло. Узкие дыры, в которые мы протискивались, оказывались не настолько узкими, чтобы кто-то из нас застрял. А с беглыми экземплярами, встретившимися нам на пути, рыжий твой расправлялся с хладнокровностью мясника и проворством циркача.

И вот, когда над нами загорелись звезды и зашумел черный ночной лес, Даньслав сказал рыжему, чтобы тот уходил на далекий север — мол, только так рыжий сможет скрыться от погони и преследований. И чтобы шел так быстро, как умеет! И Данька предупреждал его, чтоб тот не возвращался. Дед твой знал, что охота на него не закончится никогда, — больно ценный он был лот, — и что искать его будут и свои, и чужие.

— А он тогда уже довольно сообразительный был, да? — уточнил Ромка.

— Тогда он был уже, пожалуй, даже умнее нас всех. В смысле, эрудированней. Чистый такой разум, абсорбированный интеллект. Ну, в смысле, мудрости в нем, по-моему, никакой не было — был пытливый, пластичный ум, плохо контролируемые эмоции, теоретические знания почти обо всем на свете и никакого житейского опыта. Он был… странный. А еще, кажется, он не смог преодолеть естественные при взрослении комплексы и не сумел, как планировалось, воспринимать меня… как мать.

— В смысле?

— Не делай такое невинное лицо. Ты понимаешь прекрасно, чего он от меня хотел.

— Э-э… — Ромка сосредоточенно нахмурился. — Любви-семьи-детей, что ли?

— Ну да. Того, о чем он читал в своих книгах, того, о чем люди с упоением мечтают и изливают эти свои мечты на авторские листы. Я его понимаю отчасти: он почти не видел тогда других женщин, и это была для него, наверное, на самом деле трагедия. Но жалеть я его не могу. Потому, что с севера он однажды вернулся. Тогда, когда война закончилась и материк утопал в тиши.