Марта - Светлана Гресь
Старушка вдруг глубоко вздохнула, помолчала немного. Девицы изумленно переглядывались между собой. Странница заговорила уже сама, но так чудно, так вычурно и так красиво. Где только слова брала. Она скривилась горько.
― Высокий стиль, изысканная речь. Смогла я быстро к милому подняться. Стать ему ровней в мыслях.
Как сладко говорил он о любви, как сильно я его любила. Плоть моя не полыхала страстью тихой, робкой. Нет! Огонь… томительный, мятежный. Он жег меня, терзал, так волновал своим изменчивым желанием. И задыхалась я в истоме неги жгучей, которая, то вдруг застынет, то снова бурно закипит. О, этот пожар! В нем, тая, я сгорала. Мне близок стал желаний дерзких крик и страсти безудержной стон. Увы, я обо всем забыла. С грехом ложилась, грешная вставала… Какая счастливая была! Во мне звенела радость. Я пела. Я летала. В объятиях любимого познала, какое наслаждение быть женщиной, желанной, обожаемой, единой.
Каждую ночь в моих ногах стелилось шелковым ковром синее небо. По Млечному пути бродила босиком, обжечься не боясь. Мне в волосы вплетали свет зарницы. В короне пышной угодливо сверкали молнии. Луна мой сарафан парчовый выткала жемчужной ниткой по золотому полю. Я куталась в лебяжий пух тончайших облаков. Сладкоголосый ветер, расправив свои тугие крылья, в ладонях невесомых над миром нес нас, ошалевших от любви, и сыпались на нас дожди из россыпей алмазных звезд, нежнее розы лепестков, и благоухание невиданных цветов нас окружало. Что говорить, была я королева.
― Что, это был король заморский? – Хима невольно прервала дивную речь. Елка тут же одернула ее за руку.
― Конечно, нет, – горько усмехнулась гостья неизвестная. – Кто он был на самом деле, я так и не узнала до конца, хоть и догадывалась, что не простой и вовсе даже и не смертный.
Мое ворованное счастье недолгим было. Хоть страсть безумную свою от всех старалась утаить, я родила. Девочку. Хорошенькую такую малютку. Рассудок вдруг проснулся. Ведь это тяжкий грех. Терзают разум мучительные мысли. Безвольное сердце не ладит с трезвой головой. И заметалась я в испуге сильном: тягостных сомнений позднее прозренье гложет грудь. Зачем они, встречи эти тайные? Что миру рассказать о дочке? Как примут ее, в грехе рожденную? И тяжело мне стало жить…
Стремлюсь забыть эту любовь, силюсь во встречах отказать. Проходит день, а к ночи, бьется душа моя невольной птицей, скулит, терзается, о ласках привычных молит здравый ум. Горит жадное тело на костре в невыносимой муке, требует страсти. Мне страшно! Мне больно! Но все же его я люблю с такой неодолимой силой. Придет он ночкой темной, оттолкну и тут же обниму. Прижмусь к груди горячей и снова прогоню. Уйдет он хмурый, не оглянувшись на прощание, и сохну я в тоске неукротимой. Вою волчицей ненасытной. Подушку, где голова его лежала, целую, к сердцу прижимаю.
Невыносимо любить такой любовью. Рыдать, скрываясь, метаться, чувствовать, что виновата, что грешна. Проклинать себя, свою судьбу. Терзаться днем. Считать до вечера минуты. Тревожно встреч бояться и ждать их так неистово. Над пропастью бездонною греха стоять и чувствовать, что гибну, пропадаю, и знать, что бегство невозможно.
Свивались нити терзаний в клубок сомнений. Завились в цепи злые мучительные дни, приковали сердце слабое к страданиям невыносимым. Радость пропала. Исчезло счастье. Растаяло, как дым угарный. Безрассудная, порочная любовь во мне горела отравой, недугом неизлечимым. До донышка я выпила сей яд мучительный. Ворованное счастье – сладкая беда, невыносимые пытки стыда. Горе горькое, тоска вечная, тягостных сомнений муки нетерпимые. Остыло солнце в моей груди. Пламень сердца жадный, исступленный, отдала в пылу страсти неуемной весь до малейшей искорки. Бремени мучительного не вынесло сердечко. Как та свеча на огне открытом, не сгорела, но дотлела жизнь моя. Угасла медленно и невозвратно. Никто не смог помочь. И даже милый со своею колдовскою силой здесь был бессилен. Я родила вторую девочку и тихо отошла от суеты мирской. Но только тело, а душа в плену греха осталась.
Любовь греховная, рожденная в пылу желаний, сгубила душу. Присуждена я к вечной муке. Тенью неприкаянной, с головой склоненной, бреду дорогой неумолимой, исполняя волю строгую, чем дальше, ноша тяжелей и не видать конца и края дороге этой. И не могу спастись в забвении глубоком, мучительны и так сильны воспоминания. Крыльями скользя, напрасно о свод небесный бьется голубкой робкой моя душа. Ей не попасть на небеса. Утомленная любовью, истерзанная раскаянием, все мечется над бездною неискупленного греха.
Шатаюсь тенью мрачною по болотам, лесам, полям, людей пугая встречных и не найду пристанища ногам усталым.
Тяжелые слезы церковных свечей, тихий шелест молитвы моих девочек-сироток, может, помогли бы вечный покой обрести. Но где они? Увы! Я не могу их видеть. Покаяться хотела б перед ними. Может, простили бы они мать непутевую свою.
И замолчала, задумалась, утонула в своей печали безутешной. Хима и Елка переглянулись осторожно.
― Вот вам вся исповедь моя. Может, послужит для вас уроком, станет предостережением от поступка постыдного, от шага неверного. Совершать грехи просто и сладко, как тяжело потом их искупать. Я прошу, слова мои запомните.
Медленно поднялась, и ушла, горько согнувшись и не оглянувшись. Чем дальше отходила, тем больше становилась тенью мрачной, такою странною в этот погожий день. И вот уже исчезла вдали, будто и не было никого. Будто приснился дивный сон обеим сразу…
Надолго пауза затянулась. Изумленные девушки смотрели вслед растаявшему, что дым, призраку.
― А разве такое, может быть, – прошептала испуганно Хима, перекрестилась торопливо. – Получается, мы говорили с привидением. Прямо вот здесь, средь бела дня. Кто б мог подумать? Сказали бы – сроду не поверила.
― Бедная женщина, – Елка притронулась к тому месту, где только что сидела незнакомка, – смотри, даже трава не примята. Как хочется ей помочь! Вот, если бы можно было найти ее дочерей и рассказать им правду об их рождении. Как ты думаешь, могли бы они простить свою мать?
― Где их найти? Бабка не отсюда, это точно. Кажется, я знаю всех тутошних. Ничего похожего раньше не слыхала. Можно, конечно, расспросить старуху какую-нибудь об этой истории, но, увы, местные меня сторонятся, будто я особая какая-то.
― А что так? – Елка окинула пристальным взглядом девушку. – Признаюсь, успела заметить, какие странные у тебя отношения с подругами.
