Иная. Песнь Хаоса - Мария Токарева
Стражи подошли к матушке, дядьке Крашу и блаженной, освобождая их; на младенца никто цепей, к счастью, не надевал.
– Котя… – охнула матушка, когда ее принудили спуститься с помоста.
– Юлкотена остается, – вполголоса приказал князь.
От его негромких распоряжений на площади воцарилась мертвая тишина. Толпа замерла, как зверь перед прыжком, готовясь к зрелищу. Котена обводила ее усталым взглядом, натыкаясь на знакомые лица. Два из них устойчиво будили неконтролируемую ярость: Вхаро и Ауда.
– Оставьте мою дочь, – взмолилась мать, кидаясь на доски мостовой возле возвышения, с которого повелевал владыка града.
– Она – Иная! Ее зовет песня Хаоса! Ей не место среди людей, – тут же злобно завизжала Ауда, едва не топча своим конем матушку.
Котя дернулась в путах, готовая с места накинуться на злодейку. Хотя бы воины дружины по-прежнему оставались верны своему делу и не позволяли вершить самосуд. Они отогнали Ауду. Но кому от этого легче?
– Пустите меня к ней! – кричала матушка, когда ее подальше оттащили от помоста.
Сначала ее оттолкнула охрана, потом уже удерживал дядька Краш. Его лицо выражало невозможную скорбь, но он что-то твердил насчет маленького сына и того, что нельзя вот так глупо умирать, если даровали помилование. Котя мучилась, глядя на эти страдания. Самой же ей едва хватало воздуха, чтобы выкрикнуть надрывно:
– Мама! Мама! Матушка!
Крик тонул в заново поднявшемся гомоне толпы. Вскоре князь негромко приказал:
– Тихо.
И площадь смолкла, как пораженная внезапным гибельным мором. Дождьзов оставался спокоен и непоколебим. За его спиной развевался алый плащ, взгляд неподвижно впился в осужденных. Утешало лишь одно: Котя не видела на помосте палачей с топором или веревкой. Хотя кто знает, как по верованиям надлежит в стольном граде умерщвлять созданий чуждого мира. Но, скорее всего, на площади происходил суд, а не вершилась казнь.
«Суд. И что с того? Кто же нас помилует», – подумала Котя. Оставшись одна рядом с Вен Ауром, она вновь ощущала себя маленькой и беспомощной. Где-то внизу все еще стенала мать, бешено смеялась Ауда, ухмылялся Вхаро. Со всех сторон неслись хищные птицы осуждающих взглядов. И вот безмолвие толпы прорезал голос князя:
– Вен Аур, ты храбро сражался на нашей стороне. Почему, создание Хаоса?
– Потому что не все создания Хаоса монстры, мы сами выбираем, какими быть. Нам ничего не диктуют закостенелые страхи и традиции, – тяжело переводя дыхание, ответил честно горький пленник.
– Ты еще говоришь, что наши священные традиции «закостенели»? Как ты смеешь! – возмутился князь, угрожающе взметнув плащ.
– Нет, не надо, не трогайте его! Вен, молчи! Только не убивайте его, отнимите мою жизнь, но не убивайте его! – взмолилась Котя, падая на колени.
Она почти не почувствовала боли, стукнувшись с размаху о доски и стесывая кожу. Вряд ли ее порыв убедил хоть кого-то. Но мыслить трезво мешал предельный ужас, да все не за себя, а за любимого. Больше всего Котя боялась, что потеряет Вен Аура, разлучится со своей песней. Лучше бы их обоих убили накануне, не устраивая все это паскудное представление.
– Смелая девушка. Правду говорят, что зов связывает созданий Хаоса, – снисходительно отозвался князь.
– Нас связали духи! Две жизни – одна судьба! – лепетала Котя, хотя князь велел жестом умолкнуть, но она не унималась: – Пощадите мою мать, брата и отчима.
– Я их отпустил, – заметил князь. – Пусть живут в вашей избе.
– Они ни в чем не виноваты и ни о чем не ведали, когда пришли к нам, – твердила Котя, с болью глядя, как пытается задеть матушку своим конем Ауда, будто ей не хватало других развлечений.
Но проклятая падальщица натянула поводья и замерла на месте, когда Дождьзов с едва уловимой улыбкой степенно огласил свой приговор:
– Вы сражались на нашей стороне, духи не одобрят, если мы убьем вас обоих. Отправляйтесь в изгнание, и если слуги князя увидят вас снова в городах или селениях Ветвичей, то заставят уйти. Или убьют!
«Изгнание? – не понимала смысла слова Котя. – Нас… нас не казнят?» Она не знала, ликовать ей или заливаться слезами. От единственной несложной фразы все смешалось, пропала решимость, наступило какое-то полное одеревенение.
– Как изгнание? – выдохнул Ван Аур.
– Как изгнание?! – одновременно возмутился Вхаро.
– Умолкните оба. Таково мое решение, моих бояр и воевод, – спокойно ответил Дождьзов.
С него спала тень предельной усталости. И как только он умолк, сел на коня и убыл в свой терем, толпа снова взорвалась возгласами. Кто-то проклинал такое решение, рассчитывая на кровопролитие, кто-то радовался. Всё же еще оставались в городе друзья у горьких изгнанников. Вен Аур плелся как во сне за караулом.
– Видишь, братишка, добрый у нас князь, – искренне радовался знакомый гридь.
– Что же ты… Не боишься меня? – дрожащим голосом спрашивал Вен Аур, когда двое воинов сопровождали его до избы, чтобы приговоренные собрали самые простые необходимые в пути вещи.
– Не боюсь. Ты мне зла не делал. А этот «торговый гость» Вхаро вон военнопленных скупал, чтобы в рабство продать за Круглым Морем. Тьфу! – Парень плюнул себе под ноги. – Еще человек, называется. Ну, вот и пришли, собирайтесь скорее, вам времени дали до сумерек, чтобы покинуть город. Потом я вас провожу до ближней границы княжества. Дальше уж как-нибудь. Но, мой вам совет, уходите куда-нибудь подальше. Так далеко, насколько сможете.
– Спасибо. Друг, – приободрился Вен Аур.
Котя же устало осматривала избу. Там уже заливалась слезами матушка, поднося совсем ненужные вещи, но все больше обнимая дочь, прощаясь с ней навсегда. Все, что накопилось непосильным трудом, одним словом князя велели бросить и забыть. Одно утешало: дядька Краш оставался новым кузнецом, матушка его женой, с ними рос братик и блаженная сестрица. Их не выгоняли и не велели травить.
«Хоть здесь не огонь я после себя оставлю», – с предельной тоской думала Котя, хотя все еще не верила, что расстается с матерью. Она успела привыкнуть к тому, что они живут все вместе. Но все разрушилось из-за одного доноса и пепла медвежьей шкуры. Глупо, нелепо. Видно, всегда так и случается, как набежавшая в одночасье буря. А после – только тишина.
Котя все смотрела на матушку посреди избы, торопливо кидая в узелок теплые вещи и хоть что-то из ценных пожитков, чтобы продать потом. Золотые кубки и парчу она оставила, потому что подарки князя служили отныне вечным напоминанием: он одновременно оказал великую милость, но и причинил неискупимое зло, вняв лиходеям. Видно, так и заведено у них, у князей.
– Котя, доченька, не покидай, не покидай меня. Может, у
