Джинни Раскорлей - Солнечная женщина

Внезапно со всей страстью, которая накопилась в нем, он впился губами в ее губы. Он почувствовал сладковатый вкус ее помады, легкий запах калифорнийского вина, которое она пила из патриотических чувств на приеме, не притрагиваясь ни к французскому, ни к итальянскому. Она сперва отшатнулась, потом раскрыла губы, и его язык медленно и с наслаждением проник в ее рот. Халамбус знал, что это его женщина.

Они пошли от озера, от черных лебедей, давно заснувших. Бонни вдруг подумала, что у американца не возникло бы мысли гулять пешком ночью по городу. Но Халамбус — иностранец, у него другие привычки. И что с ним она тоже — не она, а иностранка по отношению к себе… Они направились в номер Бонни.

Глава 9

Картины Халамбуса имели успех. Американцы, думал он, вообще на выставках ведут себя, как дети. Они приходят в невообразимых для европейского глаза нарядах — вон мадам в шортах и шубке из рыси, едва прикрывающей бедра. На ней бело-синие сандалии. Но ее лицо освещено таким неподдельным интересом и радостью, что хочется просиять в ответ. Ей хорошо и свободно. Халамбус видел, как она выходила из спортивного «мазератти».

— О, о… — восхищенно замерла она возле картины, которую Халамбус ценил выше других своих работ. Он писал ее, когда у них с Ази родился первый ребенок, сын. Он начал работать над ней, когда жена была беременна. Красавица Ази с большим животом позировала ему, лежа в шезлонге в саду. Для восточной женщины она вела себя слишком неприлично, но, кроме него, никто не видел ее в тот момент. Ветви оливкового дерева свисали над ней, отягощенные плодами. Они вот-вот должны были созреть, напитанные щедрым кипрским солнцем. Они повторяли округлости Ази, тысячекратно уменьшенные. Его жена была красива в своем ожидании, и Халамбус считал, что именно в таком состоянии выявляется женская суть. Делая наброски серым карандашом, он знал, где, какой камень и какой огранки поместить, чтобы выразить то, что он хочет. Это не был портрет жены, это был обобщенный образ зарождения и созревания жизни. Он долго работал над картиной, и ему не хватало аметистов, выращенных в его мастерской. Он кинулся искать фирму, обладающую камнями нужного оттенка. Он вспомнил немца Карла Копейнаура, с которым познакомился много лет назад в Кембридже. Тот тоже занимался кристаллографией. Халамбус волновался: кто знает, может, Копейнаур уже не работает в этой области, и что тогда? Он сам, без помощников, стал искать герра Копейнаура и нашел. Да, он занимался камнями и в гораздо большем объеме, чем Халамбус. Они решили заключить с ним контракт, выгодный обоим.

Халамбус закончил картину, перед которой сейчас, замерев, стояла американка. Халамбус подошел к ней — он не мог допустить, чтобы заинтересовавшийся зритель не уловил хотя бы что-то из того, что он хотел сообщить ему.

— Мадам, могу ли я как автор чем-то помочь вам?

Мадам обернулась. Лицо ее сияло. Он увидел, что шубка из рыси накинута прямо на топик, скорее открывающий тело, чем прикрывающий его. Тело было прекрасно. Даме, вероятно, было больше тридцати, но она тщательно ухаживала за собой, поэтому по привлекательности она не уступала и более молодым.

— Божественно! — выдохнула она. — Кажется, я поняла все. Вот этот сияющий круг — это сама жизнь. Вот это ваша семья… И я поняла, что вы сами вложили в картину. Но это ваша ранняя работа?

— Откуда вы знаете? Да, она одна из первых.

— Я Патриция Мун, — церемонно поклонилась дама, ожидая, что этот красивый художник немедленно издаст вопль восторга. Но художник лишь вежливо поклонился в ответ. Патриция вспомнила, что ее слава едва ли докатилась до острова в Средиземном море, и поняла, что надо завоевать Восток, и поскорее. Она простила ему незнание ее имени, приняв эту вину на себя. — В работах художника я вижу то, что скрыто в нем самом. Тем более что вы работаете не красками, а камнями. Камни говорят все человеку, который умеет их слышать. Они говорят яснее, чем звезды. И, используя камни, не вы делаете выбор — они сами даются вам. Сами. Вы не верите мне? Ну что ж, проверьте. Я скажу вам, что нынешнюю ночь… — Она многозначительно посмотрела на него, и ее глаза сделались прозрачными. Они впились в него, сверля, кажется, даже его мозг, расщепляя что-то внутри него. Ему показалось, что перед ним не женщина в рысьей шубке на полуобнаженном теле, а некая установка, исследующая его. — Эту ночь вы провели с женщиной. У вас в жизни будет с ней очень много ночей. Но… Впрочем, я вижу, вы не верите, боитесь поверить, полагая, что вы как художник сами творите свой мир…

— Я… нет… но…

— Я даю вам мою визитную карточку. Вы можете позвонить мне даже через несколько лет. Я буду жить очень долго, так что у вас будет время сообщить мне, была ли я права.

Она очаровательно улыбнулась, протягивая ему руку, и неожиданно притянула его к себе крепко, с недюжинной силой, совершенно неожиданной для хрупкой женщины, обняла его и тесно прижалась, запахивая его полами своей шубки.

Бонни, стоявшая в дверях пресс-клуба, увидела две пары ног, торчащих из-под рысьей шубки и две головы над ней. Тела соединились в одно, составленное из двух половинок. Одна из них — Халамбус, другая — красивая женщина. Ее сердце бешено заколотилось. В мозгу завертелись обрывки слов: «любимая», «солнечная», «дорогая», «навсегда». Вот что это значит в представлении такого человека, как Халамбус: навсегда — это до утра. До первой встречи с другой женщиной. Все чепуха. Она забудет его с этой минуты, она выкинет его из головы. Ничего не было. Никого не было.

Облегчение, на которое она рассчитывала, произнося этот внутренний монолог, не наступило, наоборот, ей было так больно, как никогда. Она вернулась в пресс-центр, плюхнулась в кресло. Руки тряслись. Волосы упали на лицо, она не убирала их. И перед глазами стояли подробности последней ночи. Она ведь была, была, эта ночь. Это не сон, не выдумка. Его тело, его ласки. Ласки, вздохнула она и отбросила с лица волосы. Они, видимо, ему ничего не стоят. Как та, в шубке, прилипла к нему, как спрятала, спеленала пятнистым мехом.

Халамбус поцеловал даму-прорицательницу в щеку.

— Я думаю, вы захотите мне позвонить, и мне не придется ждать долго, — сказала она ему на прощание. И глаза ее снова стали прозрачными.

Халамбус огляделся — Бонни еще не было. Он вспомнил о ней, и в его сердце разлилась радость. Сейчас он расскажет ей о каждой картине. Впрочем, она увидит сама и все поймет. Она так чувствует его, она такая нежная… И так ему нужна именно сейчас.

Халамбус уже давно понял, как он меняется, — один период сменяется другим, точно обновляется вся его кожа, все внутренние клетки. Он сейчас другой, не тот, что писал выставленные здесь работы. Бонни — точно послание ему свыше — хорошо выраженная суть его нынешнего периода. Ему так приятно с ней, как ни с кем… Да, он не знает ее, но он ее чувствует. Он сделает ее портрет, и для него ему понадобится россыпь огненно-рыжих камней. И эти камни нужно заказывать, да побыстрее, у герра Копейнаура в его фирме «Поликом».