Осторожно, двери закрываются! - Таня Рикки
«Я очень счастлив. Так, что сердце иногда замирает…» – вспомнилось ей. Дрожащими руками она стала выгребать содержимое из своей сумочки, просматривать все полки и даже заглянула под шкаф.
– Эля, на моих ключах был брелок? – крикнула Аня.
– Не знаю! – донеслось из кухни.
Кусочка можжевельника, так подозрительно ничем не пахнущего, нигде не было. Эля в кухне уже переключилась с чужой трагедии на майскую Ниццу. Аня обмякла на коврик для обуви, сжимая в руке одинокие ключи без брелока.
* * *
После окончания карантина Москва снова казалась ей пугающе большой и громкоголосой. Анину компанию переформировали, и она четыре месяца проработала на удаленке, а потом еще три – выбираясь в центральный офис только раз в неделю. Ощущения были похожи на те, когда садишься на велосипед после долгого перерыва – ездить не разучилась, но ехать страшно. В метро шумели вагоны, двигались эскалаторы, спешили, перепрыгивали через ступеньки люди, и Аня послушно следовала указателям, жалась вправо, обрабатывала руки в желтых автоматах. Сочинский синдром снова атаковал ее, как в первый день, и то и дело хотелось здороваться с незнакомцами и спрашивать: «Лусина, ты теперь принимаешь в Москве?», «Эль, надолго прилетела?», «Мама, какими судьбами?» Аня высматривала в толпе бирюзовый стаканчик, но все было серое, размытое, будто она смотрела на мир через мутную воду.
С Сережей они не общались, но от мамы она знала, что тот в карантин вернулся домой и вроде как-то устроился. Только услышав эту новость и порадовавшись за несостоявшегося мужа, Аня поняла, как ей было морально тяжело все это время и как Сережино неблагополучие мешало ей в полной мере радоваться своим успехам.
Она окончательно вошла в прежний московский ритм только к Новому году, словно заново познакомившись с городом после затяжной болезни. Москву украшали к праздникам, и только метро было неподвластно всеобщему настроению и по-прежнему встречало будничной серой толпой. Ане оставалось проехать до работы одну станцию, как неподалеку от себя она увидела руку, сжимающую небесно-голубой стаканчик. Нет, не небесный, а цвета моря, обласканного утренним солнцем. На стаканчике размашистым почерком было подписано: «Вартан».
– Девушка, вы на мне дырку протрете, – тут же сообщил ей хозяин руки и стаканчика. Им оказался молодой парень в клетчатом шарфе, совсем не похожий на диснеевского персонажа.
– Просто стаканчик красивого цвета, – пробормотала Аня.
– Красивого, зато кофе в нем – дерьмо. Ни за что больше не куплю, – он проследил Анин взгляд, пригвоздившийся к имени на стакане, – вообще-то, я не Вартан, а Иван. Но меня бесит эта мода ходить со своим именем, как с флагом. Всегда называю другое. Вчера я был Феликсом.
Ане нечего было сказать. В первый раз с того дня на кухне с Элей ей захотелось плакать, только она не знала от чего – то ли от того, что мальчика у колонны, от которого она сбежала в свое первое взрослое утро, больше нет, то ли от того, что ничего не получилось с Сережей, то ли просто от счастья, что она живет, растет и что в этом большом и красивом городе у нее все получается.
– Выходите на «Проспекте»? Я тоже, – заметил парень и встал с ней рядом.
Двери вагона открылись. Толпа вынесла их в пшеничное золото «Проспекта Мира» и понесла дальше, вверх.
– Уважаемые пассажиры, занимайте обе стороны эскалатора! – звенело в душном воздухе, и Аня с Иваном одновременно встали на ступеньку рядом.
– Ненавижу жаться, – сказал он, вытягивая вперед руку со стаканчиком, словно тот ехал впереди них путеводной звездой.
Где-то далеко море напивалось солнцем, играя ярко-бирюзовым на самой своей кромке.
– Я тоже, – сказала Аня.
И они поехали вверх, на выход, где нарядная Москва хрустела пушистым снегом и подмигивала гирляндами.
Все трое – Аня, Иван и Вартан.
Ирина Крилишина. «Не бойся счастья»
– Привет! Я на «Римской», жду тебя у фонтана, – мужчина, разговаривающий по телефону, толкнул меня, но даже не заметил этого.
Суматошное утро, впрочем, как всегда. Казалось, вход в метро с одной стороны затягивал бездушную людскую массу, а с другой выплевывал. Мне даже это нравилось. Здесь, в этой толпе людей, я была одна. Не нужно улыбаться, здороваться, никому не нужно смотреть в глаза. Никто никому не друг и не враг.
Хорошо, что я ехала на работу, когда основной пассажиропоток уже разъехался.
Да, здесь, в метро, мы все не люди, просто пассажиропоток.
Бабушка, за которой я ухаживала, живет недалеко, всего пять остановок метро. Мне нравилась эта работа. На работу я приезжала к 10:00 и работала до 20:00.
Дочка моей подопечной старушки была дама обеспеченная и платила хорошо. Бабушка – божий одуванчик. Ухаживать за ней было легко, мы быстро нашли общий язык и при физической беспомощности моя подопечная имела трезвый рассудок. Хотя в моей работе это редкость. Обычно уход за стариками – и физически, и душевно тяжелая ноша. Да, в этот раз мне повезло!
Моей зарплаты хватало на жизнь, и я смогла понемногу откладывать. Эта работа когда-нибудь закончится, ведь моей бабульке 95 лет. Моя работа всегда заканчивается одинаково, но я смогла наконец-то удобно уложить факт смерти в своей голове. Смерть так же естественна, как и жизнь, хотя не так красива, зато логична и строга.
Давно мечтаю съездить в Санкт-Петербург на месяц. У меня будет достаточно денег, чтобы никуда не спешить и ни о чем не думать. Хочется гулять по городу, не впитывая его суету, раствориться в старых зданиях и мостовых.
Мои уши уловили звук прибывающего поезда. Странно, но в метро, как дома. Все знакомо, и поэтому все происходит на автомате. Мне кажется, я сажусь в этот вагон метро, второй от головы поезда, всю свою жизнь, и даже не приходится отвлекаться от своих мыслей.
Да, я еду в этом вагоне метро всю свою жизнь: утром на работу, вечером домой. У меня даже есть свое место в углу вагона. Хоть и людей совсем немного, но забиться в угол превратилось в потребность. Никому не мешать. Да, потребность никому не мешать и обезопасить себя от чужого вмешательства.
Я сидела в углу и рассматривала вагон метро, как будто вижу его в первый раз. Синие сидушки, не очень чистые окна, какие-то объявления, налепленные не очень ровно. Взгляд уткнулся в край моей сидушки. Что-то задержало мой взгляд. Треснутый край кожзама
