Сказка про Ливень - Алина Андреевна Верходанова
Пахло корицей и шоколадом. Латте медленно стыл в руках, наполняя ее своим теплом.
Напольные часы ударили лишь раз. Она открыла глаза: официант переворачивал табличку на двери. Девять. Оставив на столе полбокала холодного латте, деньги по счету и немного на чай, она под аккомпанемент дверного колокольчика покинула пустынное кафе, даже не глянув на того, с кем едва не столкнулась в дверях.
***
Спал я в ту ночь на редкость паршиво — словно и вовсе не спал. Всю ночь напролет бродил по темным улицам-лабиринтам, и ни конца им, ни края.
Из тяжелого сна, словно из плена, из темных сырых подвалов, я вырывался наружу, вдыхал воздух, наполненный запахом озона, и проваливался вниз. И снова бродил и блуждал по бесконечным переходам, я сбивался с пути, я терялся и, не успев найтись, я терялся вновь. Сквозь толщу воды я пробивался, прорывался наверх, чтобы сделать глоток воздуха, упоительно-сладкого, с запахом утренней росы, мокрого асфальта и свежей зеленой листвы. И снова тонул в пучинах собственной памяти, и там была Она. Я находил ее сотни раз, но Она ускользала, обжигая ладони своим ледяным прикосновением. Она уходила. Я гнался за ней, но тщетно. Я так и не видел ее глаз.
Я проснулся уставшим и опустошенным и долго не мог прийти в себя, понять: сон или явь та темная комната, чей потолок навис надо мной.
Я думал о том, как мучительно медленно приходит рассвет, как неторопливо, словно нехотя, он разгоняет осязаемый зимний мрак моей спальни. Я слушал, как ровно и сладко дышит Алиса, и не мог простить ей этих снов, легких и светлых, от которых ее лицо становилось мягче, которые не оставляли на утро странного жгучего ощущения в горле. И я понял, как жесток к этому маленькому солнечному существу, нежному теплому комочку на соседней подушке. И я понял, что ничего поделать с собой не могу. Такая близкая, такая манящая, она была невыразимо хороша.
Не для меня.
Я прекрасно понимал, чтО потеряю и от чего собираюсь отказаться. Я ловил себя на мысли, что буду жалеть об этом сотню ночей. Я знал, что стоит обнять ее сейчас, ощутить ее тепло, и я вновь поддамся этой магии прикосновения — первобытной и непреодолимой.
Я знал, я хотел, я встал и ушел на кухню.
Было восемь часов утра.
***
Блюдце было очень старое и выщербленное, но самое любимое, а почему любимое — никто не знал. На нем был золотой ободок и три цветочка клевера в середине — маленькие лиловые шарики с зелеными листочками, уже довольно бледные и затертые. Но все же, Алиса его очень любила, а почему — я не знал. Может, его когда-то подарила ей бабушка, а может, с него кормила ее в детстве мама, или просто она любила лиловые комочки клевера на белом фарфоре, но она прощала Блюдцу все — и старость, и сколотый край.
Чап — чап — чап.
Алиса подошла и встала рядом со мной. Мы молча смотрели на мелкие осколки, а потом она сказала, тихо и очень спокойно: «Может, нам стоит расстаться?».
Я пошел за веником, а она принесла совок — это было последнее, что мы делали вместе.
Может, виновато блюдце, а может, просто ее сны тоже были не слишком солнечные.
Я вышел из квартиры, которую мы снимали вместе, и язык больше не поворачивался назвать ее «домом».
Было восемь сорок пять.
***
Пять утра: голова трещит, мысли путаются, и то ли плакать, то ли злиться — не понятно. А что оплакивать, на кого злиться? И только сна ни в одном глазу.
Она села в постели, обхватив колени руками, уткнувшись носом в одеяло — спряталась в бесконечной мягкости подушек, бесконечной пустоте одиночества. Осязаемый зимний мрак ее спальни давил на глаза, заставляя вглядываться в смутные призраки людей, молчаливо застывших в темных углах памяти, призраки смотрели на нее безразлично и сумрачно, и сама Она становилась постепенно одной из них.
Ее снова гнал из дома безотчетный страх перед пустыми темными углами, молчанием комнат и неподвижными шторами на окнах. Она была готова бежать в непроглядную ночь, в никуда, прямо и прямо, словно там впереди что-то есть, словно там впереди кто-то ждет, словно там впереди…
Но впереди только ночь. Непроглядная. И не скоро рассвет, который прогонит эти смутные тени, эти мрачные мысли. Этот беспричинный, но непреодолимый страх.
Бежать, бежать, бежать. Но куда? Некуда бежать. И никуда не уйти от себя. Ни-ку-да не спрятаться от своей жизни. Никуда не деться от слез, которые душат, давят… и никуда.
Кто здесь? — кричит Она в пустоту. Но никого. И от этого еще страшнее.
***
Официант переворачивал табличку на двери.
Я редко хожу в подобные заведения, а по собственной воле — никогда, но сегодня был какой-то особенный день, а из маленькой уютной кофейни так сладко тянуло ванилью и карамелью.
Я был не в себе. Я не шел по улице, а пробирался через вязкий кисель собственных мыслей, в котором, словно большие медузы, плавали фарфоровые блюдца.
«Разбитое блюдце, — думал я. — Какой мерзкий, банальный символизм. Как дешево, безвкусно…» — где-то здесь я потянул дверь к себе и едва успел отпрянуть от большой черной кошки, молнией проскочившей мимо, на мгновение коснувшись меня мягким мехом и едва уловимым запахом вечерних духов. Дались мне эти кошки!
Я сел за столик у окна, с которого все тот же официант убирал полупустой бокал кофе, если так говорят, конечно.
А перед глазами все еще летело на пол блюдце, неосторожно сброшенное со стола.
Давно она об этом думала? Откровенно говоря, я и сам не безгрешен, особенно когда появилась Ливень. Я и сам то и дело думал. Но вот Алиса. Так просто: «Нам надо расстаться», — наверно, давно решила.
Может, оно и к лучшему. Для нас.
Я никогда не думал, что все закончится вот так: без слез, скандалов, измен и долгих ненужных разговоров, хоть без битой посуды все же не обошлось. Вот так: иступленным взглядом, пронизывающим пустое пространство. Вот так: просто и без… «без сожалений» — слова крутились на языке, но были откровенной ложью.
Конечно, я сожалел, я жалел о многом, я жалел, но бросить все и броситься к Алисе, туда, где она сейчас,
