Любовный треугольник - Элла Александровна Савицкая
Если эти месяцы у меня была хотя бы какая-то надежда на то, что между нами можно вернуть все как было, то после недавнего разговора я поняла, что ничего уже не будет как раньше. Я для него — жена, которую он никогда не любил. Это не Оля — никто, а я. Я для него — никто. И пусть у нас все выглядит так, как раньше, он приходит домой, играет с мальчиками, разговаривает со мной, но на самом деле, Давид стал чужим.
Не холодным, не отстраненным. Нет… С мальчиками он играет в футбол, на выходных мы ездим на речку. Я бы не сказала, что он холоден. Он просто… чужой. Мы больше вообще никак тактильно не контактируем.
И мне обидно от этого. Потому что, смотря на то, как на речке обнимаются другие пары, я бы тоже хотела, чтобы он меня обнимал. Хотелось бы чувствовать себя нужной.
А я в принципе никогда себя таковой не ощущала. Раньше я полагала, что это из-за того, что он не эмоционален, а теперь понимаю, что причина была в другом. Он очень эмоционален. Кадры того, каким он был при общении с Олей ярким цветным пятном въелись в память. Того, как он зол был, когда увидел меня в её доме, как открыт… Никогда Давид не был таким до того дня. И после тоже.
Поэтому он никогда не проявлял ко мне эмоций. Он просто не хотел. Его и так все устраивало, а я мирилась. Думала, что любит, как умеет…
Глупая… Господи, какая же я глупая…
Я так боялась стать такой, как Агнес, а в итоге ею и стала. Разница лишь в том, что она даже не пыталась стать хорошей женой для Карена, а я делала всё, что в моих силах, наивно полагая, что вкусная еда, внимание к Давиду, и тепло, которым я окутала наш дом, смогут заставить его полюбить меня.
Оказывается, любимая фраза отца «стерпится, слюбится» работает не всегда.
Если бы можно было, я бы попросила Бога вернуть все назад, только с одной единственной поправкой. Чтобы Давид любил меня. И хоть он не верит в мою любовь — она есть. Да, возможно я не питаю сильной симпатии к сексу. Возможно, я не умею дарить ему нужные ему эмоции. Но я люблю его по-своему.
В глазах снова начинают собираться слезы, но я быстро беру себя в руки. В последнее время я научилась бороться со слезами. Или выплакала их все, точно не знаю. Делаю несколько глубоких вдохов перед тем, как развернуться обратно. По пути натыкаюсь на прилавок с мужскими ремнями и притормаживаю. Наверное, ремень можно было бы все-таки взять. Их Давид носит. И даже если ему будет все равно не этот мой подарок, я так или иначе хочу ему его подарить.
Расплатившись с продавцом, кладу коробку в сумочку и подхожу к палатке, в которой мама меряет платье.
— Да, вот сейчас как раз занята. Она отошла, нету со мной рядом, позвони ей, — слышу, как она говорит из-за шторки.
Выглядывает, и обнаружив меня, подзывает рукой.
— А нет, вот она. Сейчас дам трубку, — протягивает мне телефон, — возьми, дочь. Лусинэ звонит.
Взяв мобильный, отхожу подальше. Я не говорила с ней с того самого дня. Долгое время свекровь и не пыталась со мной связаться, потом, когда звонила маме — родители были у нас. Мама давала мальчикам с ней разговаривать при Давиде, но он и словом не обмолвился. Я понимаю, посвящать в то, что происходит в его семье моих родителей он не собирается, поэтому ничего им и не сказал. А вот меня она просит впервые….
Нервно заправляю прядь волос за ухо и оборачиваюсь, как если бы Давид был поблизости и мог меня видеть.
Под трель сбившегося пульса, подношу телефон к уху.
— Да?
— И что, ты ни разу не нашла возможности позвонить мне?
От тона, которым она говорит, я сбиваюсь в комок. Чувство вины по отношению к ней давно ело меня и сейчас буквально вылезает наружу.
— Лусинэ, пожалуйста, не обижайтесь, но…
— Что, но? Я, по-твоему, должна с внуками только через Гаянэ общаться?
Зажмуриваюсь, понимая её чувства. Лусинэ очень любит мальчиков, и раньше звонила каждый день, чтобы узнать как они, а теперь…
— Неблагодарная! Я столько делала для тебя, и что в итоге получила?
— Мне очень жаль, простите, но вы же знаете причину, по которой я не звоню вам…
Давид говорил, что поставил её в известность и запретил со мной связываться.
— Если бы захотела, то смогла бы позвонить. С телефона матери, в конце концов.
Её тон давит, а злость, которой пропитано каждое слово — травит. Невольно ёжусь.
— Простите пожалуйста…
— Я значит, твой брак спасаю, звоню Ольке, перед Давидом тебя выгораживаю и расхваливаю, а ты даже такой мелочи за его спиной сделать не можешь.
Хочется закрыться и не слышать, настолько это неприятно.
— Вы же сами учили, что жена должна быть мудрой и послушной. Вот я это и делаю. Я слушаю то, что говорит мне муж.
— Ты посмотри на неё. А своей головы нет? Совсем уже подстилкой стала бесхребетной?
— Зачем вы так? У меня и так сложный период. Всё изменилось.
— Что там у тебя изменилось? Это у меня изменилось, а не у тебя. Внуков не вижу и не слышу. А ты даже не пытаешься связаться со мной. Всегда знала, что ты тряпка, но не думала, что настолько.
В груди вспыхивает горькая обида, а в горле собирается ком.
Наверное, я и правда тряпка. Сколько себя помню, я делала, как она советовала, и возможно, Давид прав. Я делала это слишком часто. Даже тогда, когда не хотела. Покупала себе вещи, которые нравились ей. Готовила блюда, которые она советовала и присылала рецепты для мальчиков, хотя они плевались и не хотели это есть. Купила шторы нам в дом, игнорируя то, что мне понравились совсем другие. Заставляла шить постельное белье, хотя я и не понимала зачем его шить, если можно купить. В памяти всплывают слова Давида о том, что я слишком поддаюсь её влиянию, и я вдруг понимаю, что так и есть.
Чтобы не обидеть её, я старалась угодить буквально во всем. А она, зная то, что мне и так
