Виталий Ковалёв - Любовь, любовь, любовь...

— Какой ужас! — произнесла она едва слышно, — какой ужас!.. Мы лежим с тобой так близко… а между нами… миллионы световых лет. Нас… тех… уже нет на свете. Я не знаю, кто здесь сейчас лежит! Кто ты?… Я не понимаю, кто кому сейчас изменил!.. Я запуталась… — И она кончиками пальцев провела по моему лицу, словно слепой в попытке узнать кого-то.

— Бедный ты мой, бедный, — вдруг прошептала она, — иди ко мне! Иди! Бедный ты мой! Всё у тебя будет хорошо! Ты не останешься один. Ты же знаешь, я могу видеть будущее. Вот, послушай, я расскажу тебе, что я вижу. Я вижу тебя. Да, я очень чётко вижу тебя… но нет меня там с тобою… Я вижу там другую женщину. У неё светлые волосы, как у меня, но карие глаза, или не карие… но они тёмные… Я не могу её разглядеть. Ты обнимаешь её, поворачиваешь и не даёшь мне разглядеть её. Ты веришь мне?… Верь! Так и будет! Обними меня! Обними покрепче! Мне страшно! Боже, как мне страшно… Ты знаешь… Я смотрю в будущее… и не вижу там себя!.. Понимаешь, меня там нет!.. Это страшно….

Я крепко обнял её, поцеловал солёные от слёз глаза и губы…

— Поцелуй меня, как тогда… в первый раз, — попросила она, — нет не так! Тогда ты не умел. Я хочу, как тогда, хочу вспомнить. Просто прижмись губами к моим губам… Любимый мой человек… да… да… так тогда и было… Я узнаю твои губы. Мне было шестнадцать лет.

За дверью мастерской, в длинном коридоре Академии хлопнула дверь, послышались шаги, и снова всё стихло.

Наташа гладила мои волосы, в глубине её тёмных глаз сверкали слезинки.

— Наташа, я провожу тебя на поезд, — сказал я ей на ухо.

— Проводи… А ты подождёшь, пока поезд тронется?

— Конечно! Конечно, подожду. Я уже столько ждал тебя в жизни…

— А ты не забудешь меня? Тебе меня нельзя забывать, ведь тогда ты забудешь свою юность и молодость… И мне тоже нельзя забывать тебя… Никогда….Ты таким, как сейчас, останешься в моей памяти. Молодым. Когда-нибудь мои дети станут старше тебя! А ты… всегда будешь молодым!.. Мне нельзя быть с тобой, я погублю нас обоих… Будет только хуже! А знаешь, — вдруг улыбнулась она в темноте, — ведь наши с тобой годы — лучшая наша картина! Это наш шедевр! В ней столько света! Столько радости и страсти! Я знаю, никто и никогда не будет меня так любить… Но наша картина закончена, и теперь… беги от меня! Беги, как арестант, перед которым распахнули дверь… И будь счастлив! И… поцелуй меня ещё раз, нет… не так…поцелуй меня по-настоящему!..

Уединения

Два часа ночи. Под окнами ремонтируют дорогу, вспыхивает мигалка на машине и её свет ритмично вздрагивает на оконном стекле. Мне нравится, что там есть люди, нравится, что они тоже не спят.

Глядя в тёмное окно, я вдруг вспомнил Наташу и подумал, какая она теперь? Ведь мы не виделись больше двадцати лет и все эти годы мы ничего не слышали друг о друге, но я уверен — она вспоминает обо мне.

До встречи с Наташей я не бывал на кладбищах, они мне были неприятны, напоминали о смерти, но на первом же нашем свидании, после моих занятий в Академии и её уроков в школе, она повела меня на кладбище, и я открыл неведомый для меня прежде мир. Заросшая кустарником, лесистая зона в черте города оказалась идеальным местом, где можно было укрыться от людей. Для нас это был оазис уединения. Ночью здесь было так хорошо! Наташа стояла прислонившись к дереву, а я обнимал и её, и дерево, и весь мир, а вокруг нас, словно тушь, был разлит мрак, только за далёкими чёрными стволами мелькали огоньки машин. Зимой здесь было светлее и тоже, очень красиво. Падал медленно снег, Наташа была вся запорошена снегом, и даже на её губах я своими губами чувствовал холодные снежинки. Я расстёгивал пуговку на её куртке, просовывал под куртку руку, и некоторое время её грел, а потом пробирался рукой дальше, под свитер, под которым на ней, предусмотрительно, ничего не было надето… Рядом с нами призрачно светлели мраморные ангелы, ледяные и грустные. Наташа любила, собирая снег, провести рукой по белому крылу и охладить мой лоб и щёки.

Но днём здесь всё же встречались люди, а нам так хотелось уединения. Мы шли к её дому, поднимались на самый верхний этаж, а потом по вертикально стоящей железной лестнице, через люк, забирались на крышу дома. Летом мы любили лежать на тёплой, нагретой солнцем крыше. Звуки города не проникали сюда. На крыше было много гнёзд чаек, они летали над нами, когда мы появлялись, но потом успокаивались, и наступала тишина. Отсюда город казался игрушечным с маленькими игрушечными машинками, а люди… о людях мы забывали, для нас существовал лишь наш раскалённый на солнце железный остров, летящий в голубом небе под белыми облаками.

Но только в лесу за городом мы чувствовали себя по-настоящему свободно. Наташа падала на мягкий мох и с улыбкой протягивала ко мне руки… Но почему-то сосны шумели над нами очень тревожно, сердце сжималось, и я не мог понять почему… почему в эти мгновения в душе так беспокойно.

— Я видела странный сон, — сказала она однажды, лёжа на спине, и глядя на сосновые стволы, уходящие ввысь. — Я видела двух собак, привязанных друг к другу хвостами, они громко лаяли, рычали, скулили и рвались в разные стороны. Они так страдали!..

А мне несколько раз снился другой сон. В этом сне я видел себя на лестнице её дома, я поднимался по ступенькам на самый верх и оказывался перед её дверью, она была открыта, а за дверью… ничего не было! Я видел в проёме двери голубое небо, как если бы дверь была в стене высокой башни. Я опускался на ступеньки и не знал, куда мне теперь идти.

Глаза Наташи были близко-близко, и я чувствовал на своих губах её дыхание с ароматом клубники. Нет, я никогда не рассказывал ей про свой сон.

Однажды мы вышли на просеку с высокой смотровой вышкой. На самом верху была большая площадка без перил. Довольные находкой, мы забрались по лестнице на самый верх!.. Под нами сосны кивали нам одобрительно своими верхушками, а за лесом синела полоса моря. Тёплый ветер пах морем, лесом и ещё чем-то летним, свежим от чего дышалось легко и глубоко. С этих пор смотровая вышка стала нашей маленькой планетой, только нашей и никого здесь кроме нас больше не было…

Спустившись с вышки, мы пробирались сквозь лесные заросли, поднимались на дюны и бежали к морю, на бегу сбрасывая одежду. Никого не было на пустынном берегу. Мы качались на волнах, Наташа обхватывала меня руками и ногами и впивалась солёными, губами в мои губы. Накупавшись, мы грелись на горячем песке в дюнах, жёсткая трава на вершинах дюн шелестела на ветру, ветер задувал на нас золотистый песок. Наташа чуть улыбалась, на губах её сверкали песчинки, она тихо произнесла: