Виталий Ковалёв - Любовь, любовь, любовь...

«Дорогой мой человек!

Прошу тебя, не забывай меня. Даже через много-много лет помни».

И я вспомнил тот день. Вспомнил её, идущую ко мне по аллее парка, совершенно убитую горем. Что же она увидела в тот день? Что за видение из будущего возникло перед ней? Я вспомнил её бледное лицо, вспомнил, как она внимательно наблюдала за тем, как я читаю первую страницу, не подозревая о последней, которая уже написана.

— Спасибо, — сказал я ей тогда, — но что случилось?

Она посмотрела мне в глаза и, взяв за руку, сказала: «Пошли! Не будем думать ни о чём плохом».

Дожди

За окнами потемнело, распахнулось окно, и с нарастающим шумом дождя в комнату ворвался свежий, пахнущий мокрой листвой и морем ветер. Я сел на подоконник и вскрыл полученное письмо. Несколько капель упали на лист.

«Дорогой мой человек!

Прости, что так редко пишу тебе. Я порядочная, извини, скотина. Прошла целая неделя, как я тебя не видела. Хотела написать вчера, но очень болела голова. Она болит редко, но эффективно. А всё потому, что я страшно устала. Ты вот говоришь, что мне надо отдыхать, а я не знаю, как это сделать. Работы у меня очень много. Живу полной жизнью. Только одно мучает меня каждый день, когда я начинаю работу, — неуверенность в себе. Ты да я знаем это и будем молчать. Вот увижу тебя, и всё пройдёт. Ты как врач умеешь лечить душевные болезни, но умеешь и вызывать их.

Целый день сегодня работала. Ушла из дома в полдень, а вернулась к ночи. Все эти дни дует очень сильный ветер, и идут дожди. Этюдник мой стоит, а меня относит ветром. На море временами солнечно и, почему-то, очень одиноко. Сделала четыре акварели и один рисунок. Над акварелями работала долго. Рисовала, смывала прямо в море и снова рисовала, и снова смывала. Ничего не получалось, пока не стала брать на кисть больше воды. Бумага попалась хорошая, толстая, но надо покупать уже новый рулон, слишком много я её порчу. Буду теперь писать маслом, но это такая грязная работа, что я пропахну вся краской и разбавителем. У тебя теперь точно будет кружиться от меня голова.

Ту книгу, что ты мне дал, я до сих пор не прочитала. Хотела сделать это в поезде, когда возвращалась из Москвы. В купе я положила книгу на столик и засмотрелась в окно. Такая красота за окном, как раз садилось солнце. То едем среди полей, то становится темно от подступившего к поезду леса, а рука просто лежит на книге. Только хочу её раскрыть, а поезд уже гремит по мосту над рекой, а внизу в искрящейся воде стоят дети. Сразу пришла в голову идея картины. В воде, в которой отражается небо, стоят дети, я вижу их сверху, и они как бы парят в небе. Как думаешь? И так вот я сидела, пока за окном не наступила тьма с редкими огоньками, я смотрела на своё отражение в окне и думала, а не подстричься ли мне ещё раз? Так я к книге и не притронулась. Но придумала композицию.

Скоро я пойду спать. И во сне увижу, как ты идёшь мне навстречу, по воде, по небу. Увижу, как твои руки касаются моих рук, как ты обнимаешь меня. Во снах можно увидеть всё. Как хорошо, что существует этот второй мир, в котором главную роль играет воображение и который никому не подвластен. Люблю анархию! Будь на то моя воля, никому бы не подчинялась, кроме тебя, если бы ты захотел, но я сомневаюсь в этом.

Теперь только во сне и могу смотреть на твои волосы и ерошить их, трогать твой горячий лоб своими руками, пропахшими краской, любоваться твоими глазами, в которых отражается всё: и леса, и поля, и море, и твоё настроение, и я.

Буду ждать нашей встречи всем своим существом. Ведь это прекрасно — ждать! Я жду!

P.S. Вчера я прошла по той дороге, с которой у нас всё началось. Помнишь эту дорогу? Я шла теперь по ней совсем одна».

Эту дорогу я помнил. Это было наше первое свидание, и, когда я пришёл, она уже ждала меня, стоя в тени дерева. Я взял её за руку и спросил: «Куда идём?» Она удивлённо подняла на меня глаза и ответила, как нечто само собой разумеющееся: «На кладбище».

Это была узкая булыжная дорога пригорода, за заборами высокие яблони осыпали белым цветом крыши домов. Мы сделали всего несколько шагов и вдруг услышали громкий плач. Нам навстречу шла женщина и плакала навзрыд. Стало не по себе. Никого больше не было на этой дороге, только мы и эта женщина.

— Как это плохо! Как будто о нас плачет, — сказала она тихо.

— Просто у неё что-то случилось», — успокоил я.

На старинном, заросшем кладбище было тихо и безлюдно. А когда мы зашли подальше под деревья, высокие кроны каштанов зашумели над нами, как прибой, и на нас обрушился пронизанный светом ливень. Неподалёку мы заметили старинный склеп с развороченными дверями и, промокшие, забежали в него. Мрак и холод окутали нас, ливень всё усиливался, мы так и стояли, обнявшись, а когда глаза привыкли к темноте, заметили расписанные грязными словами и рисунками стены. Пол был разломан, из чёрного провала торчали доски. Дождь кончался, падали только редкие капли, а потом стало тихо. Передо мной сверкали её глаза, а губы её улыбались.

Она посмотрела на надписи за моим плечом и, вдруг протянув руку вперёд, коснулась стены:

— Смотри, как мел и уголь хорошо смотрятся на такой фактуре! Это можно использовать.

Наступила тишина, казалось, будто весь мир пропал. Я не сразу осознал, что эта тишина пронизана странным звуком. Он был похож на гул волны и шум ветра, и ещё казалось, что это звук далёкой сирены. Эхо этого звука шло сразу отовсюду. Что-то приближалось к нам, было наполнено этим тревожным гулом. Слышит ли она это, хотел спросить я, но только крепче обнял ее.

Расставание

Сегодня мы начинаем новый рисунок — Марина будет лежать на зелёной драпировке, что немного похоже на полотна Гогена. Натурщица находится на специальном невысоком подиуме, на котором я и сам люблю полежать в конце дня.

Первые дни рисования самые сложные, нужно правильно разместить фигуру на листе и хорошо её прорисовать. Без этого нельзя приступать к моделировке форм. Люда рисует рядом со мной и рисует очень хорошо. Быстрыми росчерками карандаша она сразу же схватила движение натурщицы. У меня это так быстро не получается. Я размещаю фигуру на листе и начинаю прорисовывать детали, постоянно проверяя пропорции.

В мастерской царит тишина, слышно только движение грифелей по бумаге. Весь курс погрузился в работу и, кажется, все забыли друг о друге… Для нас остались во всём мире только пропорции, тени, рефлексы… и шорох грифелей по бумаге. Я смотрю на Марину, потом на рисунок и снова на Марину… да, она очень красивая… но не слишком ли крупной я сделал её на листе? Да, слишком крупная, фигуре тесно, надо всё стирать или брать новый лист… Надо всё переделывать.