Виталий Ковалёв - Любовь, любовь, любовь...

А за окном высоко под потолком косо летит снег и давит ветер на стёкла….

Через два часа мои сокурсники, закончив рисунки, ушли, и мы с Мариной остались вдвоём. Я теперь один рисовал в мастерской, навёрстывал упущенное. Вот что значит — проболеть неделю. Надо сделать ещё несколько набросков, и тогда можно будет Марину отпустить. На рисунке всё хорошо, но не получались ноги, сколько ни бился. Наверное, устал. Чтобы сделать тени прозрачнее, я насыпал на рисунок муку из пакета и, захватывая её кисточкой, прошёлся по теням и рефлексам. Всё вроде бы хорошо, но… ноги. Никак не удаются ноги.

— Сегодня весь день пришлось позировать стоя, хоть теперь отдохну, — сказала Марина устало. — Давай сделаем перерыв? Я тебя могу угостить апельсином.

Она быстро поднялась, набросила халатик и скрылась за тёмно-синими шторами раздевалки. Я смотрел на ноги на рисунке, покусывая с досадой губу, прошёл мимо мольбертов сокурсников, разглядывая их работы и подойдя к помосту, на котором позировала Марина, лёг на ворох драпировок ещё хранивший тепло её тела. Я любил в конце дня полежать на помосте. Марина легла рядом со мной на спину, подняв руки над собой, разделила апельсин пополам и протянула мне половинку. Капелька апельсинового сока упала на её грудь в разрезе халатика.

— Сладкий, — одобрил я.

— Плохой бы я не дала, — и, помолчав, она неожиданно спросила: — Угадай, где я раньше работала?

Я посмотрел на её черные длинные волосы и карие глаза.

— Сдаюсь! Кем?

— Представь себе, водила троллейбус, — улыбнулась она и тут же погрустнела, — но недолго — всего год. Я… сбила человека… Нет, не насмерть и даже не покалечила его… но… я ушла. больше не могла там работать! Это… был такой кошмар! До сих пор иногда снится, а ведь случилось несколько лет назад.

— Не думай об этом, — сказал я, повернувшись к ней, — выбрось из головы. Всего этого уже нет…

— То же самое можно сказать обо всём в жизни, — усмехнулась она, — вот мы сейчас лежим с тобой, но ещё миг, и всего этого уже нет…

Дверь открылась, и в мастерскую быстро вошла Наташа с большой спортивной сумкой на плече. На кончиках её светлых волос искрились капельки тающего снега.

— А это вы тут чего делаете в интимной обстановке? — спросила она с усмешкой, бросая сумку на пол. — Сексом, что ли, занимаетесь?

— Наташка, это не то, что ты думаешь! Я тебе сейчас всё объясню, — начал я ей подыгрывать.

— Ладно, ладно, — махнула она рукой, — секс — дело молодое, весёлое!

— О, Натка, дай сигаретку, — вскочила Марина, запахивая раскрывающийся халат и, повернувшись ко мне, предложила: — Слушай, а давай закончим на сегодня? Я что-то устала.

— Хорошо, иди. Но только завтра доделаем. Слушай, Наташка, ты пришла вовремя, глянь там у меня ноги на рисунке, что-то не получаются.

— Натка, так тебе что, надо позировать? — выглянула из-за ширмы Марина.

— Да зачем, что я — ноги твои не знаю!

Наташа повесила на стул куртку и, угостив убегающую Марину сигаретой, села на моё место за мольбертом. Я устроился на стул рядом с ней. Оглядев внимательно рисунок, она стёрла на листе большой резинкой ноги моей модели и несколькими движениями руки их снова наметила.

— Вот так годится? — спросила она, усмехнувшись, и вдруг, продолжая рисовать, сказала чуть тише: — Я сегодня уезжаю в Питер, через месяц приеду, закончим с нашим разводом, и тогда я уеду… совсем…

Она посмотрела на меня внимательно и покусала губу.

— Понимаешь… совсем уезжаю…навсегда?… — переспросила она.

— Понимаю… навсегда.

— Нет, не понимаешь, — вздохнула она. — А ты всё со своей… новой?

— Да, с ней.

— Ну и как она в постели?

— Очень хороша!

— Да, верю, джинсы вон спереди аж протёрлись от напряжения! — усмехнулась Наташа и, дотронувшись до рукува моей рубашки, вздохнула: — Ой! Дырочка! Бедный ты мой, и зашить-то рубашку некому… Держи! Готов твой рисунок. Я что пришла… Я письма твои принесла. Все, что ты мне писал за все годы…. Оставь у себя вместе с моими письмами! Я так хочу… Не спрашивай — почему.

Наташа расстегнула молнию сумки, достала несколько толстых пачек писем и протянула их мне. Я подержал две пачки писем в руках, словно взвешивая их.

— Кажется, это все, — сказала она и, застёгивая сумку, с улыбкой произнесла: — А в меня влюбился один человек! Знаешь, он так меня любит!.. Так боготворит! Он… даже плакал от счастья, когда признавался в любви! Нет, у нас ничего не было. Я для него сейчас божество, недосягаемая… Он такой робкий!

— Я рад, что в твою жизнь пришла любовь.

— И не ревнуешь?

Я промолчал.

— Вот-вот, узнаю твою манеру уходить от ответов! Я спрашиваю, не ревнуешь? — чуть громче спросила она, приблизив своё лицо ко мне.

— Как можно ревновать, он любит тебя как божество и недосягаемость…

— Да, он меня любит. Только не знает ещё, какой у меня характер.

— Это интересно! Расскажи, какой у тебя характер? Я наконец узнаю.

— У меня в душе есть стержень.

— Судя по запаху, который от тебя исходит в последнее время, у тебя там штопор, а не стержень.

— А у тебя — презерватив! — вспылила она.

— Наташа, это так грубо.

— Какие мы культурные! — и, чуть помолчав, сказала: — Твоя… небось ждёт тебя… Дай-ка глянуть на твоё нетерпение.

И она положила руку на молнию моих джинсов.

— Не вижу особого нетерпения, — усмехнулась она, медленно расстёгивая молнию. — Какое безобразие! Тебя ждут, а ты позволяешь неизвестной женщине ласкать тебя…!

— Почему неизвестной? Недосягаемости и божеству.

— Боже! Да мы никак возбуждаемся! От божества! В то время, как нас ждут… Вот они, мужчины!

— Расскажи лучше, каково это — быть божеством? — спросил я, резко приподняв её свитер и лаская голые груди.

— На божество молятся… его не тискают… понимаешь? — прошептала она, глядя на меня в упор тёмными глазами.

— А что такое недосягаемость? — спросил я, быстро снимая с неё свитер.

— Ты мне такой нравишься… — прошептала она. — Снимай… дай я помогу… вот здесь надо расстегнуть… как я тебя люблю!.. как тебя хочу!.. иди ко мне!.. какой же ты горячий!..

Мы лежали в полутьме на помосте, на мягком ворохе драпировок. По потолку веером пробегали полосы света от фар проносящихся машин. За окном на фоне яркого света медленно падали хлопья чёрного снега. Лицо Наташи почти касалось моего лица. Она вздохнула, протянула руку и провела пальцем по моим губам.

— Какой ужас! — произнесла она едва слышно, — какой ужас!.. Мы лежим с тобой так близко… а между нами… миллионы световых лет. Нас… тех… уже нет на свете. Я не знаю, кто здесь сейчас лежит! Кто ты?… Я не понимаю, кто кому сейчас изменил!.. Я запуталась… — И она кончиками пальцев провела по моему лицу, словно слепой в попытке узнать кого-то.