Любовный треугольник - Элла Александровна Савицкая
— Молчи…
— И я тоже сам себя ненавижу, — произносит, сжимая меня так сильно, что у меня не получается вздохнуть, — ненавижу за то, что ты не со мной. За то, что вместо того, чтобы посвящать себя целиком семье, я думаю о том, кому принадлежит твое время. Вспоминаю во что ты была одета и перечисляю в памяти проведенные вместе жалкие минуты. Представляю, как было бы, если бы каждый вечер вместо Ани была ты…
44 Оля
Зажмуриваюсь, глотая большими глотками его запах. Сердце, спрятанное в груди Давида, хаотично и сильно бьётся, будто оно там умирает в агонии…
— Что мы наделали, Оль?
Обессиленно позволяю ему целовать мои волосы, и надсадно сгребать их ладонями. Мое сердце захлёбывается так же, как и его. Оно стонет, плачет, умоляет не отпускать.
— Я думала, мы сможем забыть, — шепчу севшим голосом. — Так ведь бывает. Первая любовь у многих проходит, люди расстаются.
— Мы не расстались. Мы разорвались с мясом.
Обхватив мою голову ладонями, Давид ведёт дрожащими пальцами по моему лицу.
Взгляд полный вины разрывает душу.
— Прости меня, — горячо вжимается губами в мою щёку, — прости, Оль. Я не должен был тебя отпускать тогда.
— Ты не знал, — шепчу, глотая слёзы. Воспоминания того дня, когда я отпустила его самые страшные. Это мой кошмар наяву, который уже нельзя исправить.
— Я должен был понять. А я поступил, как мой отец. Пошёл на поводу у принципов и гордости.
Упоминания Тиграна Армановича отрезвляет, и я снова пытаюсь отстраниться, но Давид не пускает.
— Это в прошлом теперь, — шепчу, сражаясь и с ним, и с собой.
— В прошлом — это когда сожгли мосты и живут дальше. А у меня зажигалка в руках, а поджечь не получается.
Сжимает мое лицо, царапая воспалённую кожу бинтом, и убивает взглядом. Опускаю глаза, чувствую его боль, как свою. Она у нас одна на двоих вот уже сколько лет. И я, как и он тоже не могу воспользоваться зажигалкой. Хотя каждый раз чиркаю ею, но позволяю пламени погаснуть.
— И ты меня прости, — проговариваю сипло, — если бы я знала тогда, что все будет так…
Крепко сжимаю веки, а потом чувствую его губы на своих. Прикосновение отчаянное, осторожное. Как к крылышку одной из моих обезумевших бабочек. Всхлипнув, прижимаюсь в ответ. Мы не целуемся, это совсем не так. Мы просто дышим друг другом, как смертельно больные кислородом в последний раз.
Замерев, даём нашему дыханию смешаться. Ничего вокруг словно больше не существует, кроме нашей общей боли. Я не обнимаю Давида. Только ладонями в его вздымающуюся грудь утыкаюсь, слушая родное сердце.
Пропуская его удары через свою кожу. А он… Он прижимает меня к себе. Мы оба знаем, что ничего не вернуть и не исправить. Время, оно ведь безжалостно. Но и отказаться сейчас друг от друга не в состоянии.
Не знаю сколько мы так стоим. Кажется, что очень долго, но для меня это быстротечные мгновения. Их так мало, что если бы можно было, я бы жизнь свою отдала за то, чтобы продлить их.
Прикрыв глаза, я разрешаю себе положить голову ему на грудь и покачивать меня из стороны в сторону как ребенка. Так мне хорошо. Так больно чуточку меньше.
— Что у тебя с рукой? — спрашиваю спустя какое-то время, осторожно оттянув его ладонь в сторону.
Бинт пропитался кровью. И мне больно от этого.
— Не важно, — пытается отмахнуться, но я не даю.
Растягиваю небрежно связанные концы, и испытываю фантомную боль при виде рваных ран.
— С ума сошел? Ты хоть обработал их?
— Заживёт, Оль.
— Не заживёт. Там осколки, Давид.
Приближаю к лицу его руку, всматриваясь в поблескивающие от света лампы кусочки стекла.
— Садись давай.
Подтолкнув его к стулу, приношу из комнаты аптечку и свои щипцы для бровей. Сажусь рядом с Давидом и вручив ему телефон с включенным фонариком, внимательно исследую кожу.
Она вспорота в нескольких местах. Некоторые царапины неглубокие, а некоторые очень. Кровь продолжает сочиться из них. Не понимаю, как ему может быть не больно…
— Зачем ты это сделал? — корю его, доставая осколки. Они такие маленькие, что почти незаметны. — Так нельзя.
— Знаю. Я бы обработал потом.
Вздохнув, откладываю щипцы и обильно пропитываю вату перекисью водорода.
— Будет печь, — предупреждаю перед тем, как прижать ее к ранам, но Давид даже не дёргается.
Поднимаю глаза на него и задыхаюсь. В его взгляде столько тепла, что у меня душа переворачивается.
— Ты такая красивая, Оль…
И хоть я вроде как не считаю себя человеком, которого легко смутить, сейчас я чувствую, как мои щеки вспыхивают. Быть красивой для него — особенно…
Под безотрывным взглядом черных глаз перебинтовываю ладонь и осторожно затягиваю концы, чтобы не развязались.
— Не напрягай руку ближайшее время. Нужно, чтобы затянулись.
И так и не выпуская пострадавшую ладонь, подношу ее к лицу и прикасаюсь к ней губами. Давид тут же перемещает ее мне на щеку и гладит. Неторопливо, летая глазами по моему лицу, а потом другой рукой тянет меня к себе.
— Посиди со мной.
— Я сижу, — говорю, перемещаясь к нему на колени.
— Вот теперь сидишь.
Уложив меня на свою грудь, Давид перебирает мои локоны, а я вожу носом по его шее. Поднимаю руку и дотрагиваюсь до шрама. Глажу его подушечкой пальца. Длинный, едва не ставший роковым в тот вечер…
Тогда Давид спас меня от изнасилования. Если бы не он…
Машинально крепче вжимаюсь в него, а он будто чувствует. Прижимается губами к моему лбу и держит в своих руках.
Моё обезумевшее сердце впитывает в себя его присутствие, как пересохшая губка. Наполняется до краёв тем, что он сейчас здесь, со мной.
Из коридора в какой-то момент доносится звонок, и я чувствую, как напрягается Давид. Это Ани… больше некому в такую пору.
— Ответь. Она волнуется…
Отведя с моего лица прядь волос, он встаёт и уходит в коридор.
А я опускаюсь на его место, опираюсь спиной на стену. Мыслей в моей голове нет, я так устала от них.
— Да, Ани?… Нет. Ложись…. Потом поговорим, — слышу их короткий разговор, а потом наблюдаю, как Давид возвращается.
Присаживается напротив меня на корточки и смотрит прямо в глаза. Сплетает наши пальцы.
— Я побуду еще немного у тебя?
Опускаю взгляд на переплетенные пальцы и киваю.
— Побудь.
45 Ани
Ани
— Собирайтесь,
