Медвежий Яр. Часть 3 - Алёна Берндт
Я с улыбкой подумала, что у этих двоих, Шуры и Фёдора, получится вообще всё, за что бы они не взялись. Их стараниями и при помощи мамы Лизы усадьба оставалась живой во все времена, и думается мне, что будет жить ещё очень долго.
Нога моя заживала… хотела написать – как на собаке, но даже не знаю, как это прозвучит в рассказе… Хотя это чистая правда и народная мудрость, и я говорила моей подружке Феньке, что повезло им, животным, если на них так всё быстро заживает. Собака смотрела на меня своими жёлто-зелёными глазами и думала о чём-то своём… наверное, о том, что мы, люди, очень странные существа.
А мы с Шурой стали ходить гулять, недалеко и немного, с разрешения доктора, но всё же эти прогулки позволили мне увидеть эти прекрасные места… И мастерскую при храме, и сам храм, и заброшенное здание кожевенного заводика, который Елизавета Владимировна называла «кожевенной мануфактурой», что мне страшно нравилось.
По дому на холме я гуляла, ощущая какую-то неведомую силу, разливающуюся в моей душе, умиротворяющую и навевающую думы. В гостиной над старинным комодом висела картина… мне она нравилась, и я очень хотела разглядеть её ближе… и дольше, чтобы рассмотреть каждую мысль, которую художник принёс на холст на кончике своей кисти.
На картине был изображён берег реки, знакомое будто место… наверное, мы с Шурой там гуляли. Каменистый берег, поросший кустарником, и небольшая коса, на которой сидел человек… Это был мужчина, очень похожий и лицом, и сложением на Фёдора, но всё же это был не он.
– Это Миша, мой первый муж и отец Фёдора, – увлечённая созерцанием, я не сразу заметила, как ко мне подошла Елизавета, – Я долго не могла его дописать, это полотно… Только когда у Феди родился сын, наверное, тогда что-то ушло, упало с моих плеч…
– Очень красивое полотно… и очень красивый мужчина, – тихо сказала я, – Вам удалось передать в картине, что у него был характер…
– Да… был. А как иначе, разве смог бы слабохарактерный человек полюбить «Медведиху»? А вот это портрет Виталия – он стал для Фёдора вторым отцом. Жаль, что недолго…
Елизавета улыбнулась мне, а я подумала, что даже время не властно над этой женщиной – глаза её и душа были такими… после всего пережитого ею в этой жизни, она не сломалась, и была сильна духом, чтобы простить судьбу и идти дальше.
– Ваш сын очень похож на отца. Я подумала сначала, что это он. Только потом уловила разницу.
– Пойдёмте, Алёнушка, покажу вам то, о чём рассказывала в самом начале – тот самый образ, который достался мне от Миши. Я до сих пор не могу себя заставить и заняться его реставрацией – хочу, чтобы всё осталось так, как было при нём.
Странным образом в этом доме до сих пор будто жили те, кого давно уже нет… Вот с небольшого холста в уютной комнате со старинной кроватью на меня смотрит пара – седой мужчина со смеющимися в добром прищуре глазами, а рядом с ним миловидная женщина, Варвара, с нежной ямочкой на подбородке. Её синее платье и крахмальные белые манжеты говорили, что она готовилась к написанию этого портрета, и не очень одобряет несерьёзности своего супруга, Архипа Фомича…
А вот картина, где Архип Фомич ведёт по снежному склону холма запряжённого в сани Гнедко, а в санях сидит закутанная в шаль женская фигурка. А рядом – портрет женщины, чей строгий взгляд подчёркивают очки с цепочкой, изящно закинутой на плечо. В руках её книга, перед нею стол, на нём тоже лежат книги в красивых переплётах… теперь таких уже не делают, подумала я. Это Екатерина Александровна, мама Елизаветы и бабушка Фёдора, рядом с нею – портрет её мужа, мужчины в строгом костюме и очках.
Эти люди жили здесь, в усадьбе «Медвежий Яр», их помнят не только родственники, но и многие жители Бобровки. Рассматривая портреты, я подумала, а кто помнит Каледина? И его друга, имя которого даже я почти позабыла к концу рассказа… Гоша, кажется… Георгий. Как вспомнят их здесь, в Бобровке? И как вспоминают о них их дети? «Папа в подпитии чуть не потонул в ручье, а после сгорел, в какой-то избе» – так себе воспоминания, как о таком рассказывать внукам?
И как будут вспоминать потомки и родные Смыка и его товарища, Геннадия? Будут рассказывать, что сгинули те в вихре девяностых, но будет это неправда… Они сами и были проклятием этих самых девяностых, и рассказать о них попросту будет нечего, чем могли бы гордиться потомки. Канут имена в небытие, потому что стыдно будет потомкам, ведь о таком родстве лучше позабыть, ибо перед людьми совестно.
И батюшка был прав, когда говорил Шуре – кто мы такие чтобы судить… А мы и не судим, просто так видимо Господь управил, что помнят достойных.
– Алёнушка, мы ждём вас обедать, – раздался голос Елизаветы Владимировны, он будто вынул меня из омута времени, его интересных и не всегда счастливых водоворотов, которые так живо рисовало теперь моё воображение.
– Вы у нас не заскучали? – спросила меня хозяйка дома, – Наверное, по сравнению с городом, у нас этакое болото!
– Болото! Точно! – вскричала Шура, – Алёнка, я тебе про Лучкино болото еще не рассказала! Мне бабушка говорила, там в старые годы тоже история была! Завтра же попросим Семёна нам заседлать лошадей, я тебя в такое место свожу, обалдеешь!
– Шурочка, ведь у Алёны повреждена нога! – укоризненно покачала головой Елизавета Владимировна, – А ты её совсем не бережёшь! Что нам скажет её супруг, когда вернётся! Между прочим, уже через три дня!
– Три дня? – я даже растерялась от неожиданности, неужели так быстро пролетело время, и наша команда путешественников возвращается…
– Ну да, через три дня, – кивнула Елизавета, – Соскучились наверное?
– Как вам сказать… Я даже не заметила, как пролетело это время! И теперь думаю, что, наверное, мне очень повезло подвернуть тогда ногу и остаться у вас. Шур, так что там, про болото?
– Нет, ну вы посмотрите! – всплеснула руками Елизавета, – Я им про здоровье, доктор сказал – нужно
