Вера Копейко - Найду и удержу

А с помощью своего манка Родион Степанович изображал голос перепелки:

— Трю-трю.

Варя с трудом верила своим глазам, но почти тотчас перепел подлетал к деду и бегал у его ног!

Мелкие лесные птицы, говорил он, быстро реагируют на сов. Прихвати с собой чучело филина или совы, а еще лучше — ручную сову, птицы начнут беспокоиться, кричать.

Варя научилась подходить к поющему соловью почти вплотную в темноте майской ночи… Это было с Юрием… Она хорошо помнила и то, что было после… Но сейчас не надо вспоминать, не надо, уговаривала она себя. Она ведь думает о птицах.

А если так, то стоит решить, как лучше укрепить микрофон. К палке приделать или пристроить на дереве? Сейчас нет таких помех, как летом, когда комары и мухи нахально усаживаются на микрофон и глушат голоса птиц. Родион Степанович и от этой напасти придумал средство — он намазывал жидкостью от комаров сам микрофон.

Сегодня ей скорее всего удастся записать пищуху и поползня, они поют в марте и апреле. И еще голос большой синицы, она поет с января до конца июля. А также желтоголовый королек начинает петь с конца марта. Пленки с их голосами увез Юрий и не вернул.

15

Варя любила март — море света и солнца. Ей нравились резкие, отчетливые тени стволов деревьев, сверкающие сосульки. Капель. Самой гармоничной ей казалась песня большой синицы — в ритме падающих капель воды. «Зиньзивер, зиньзивер».

Варя встала с кровати, подошла к окну и отдернула занавеску из клетчатой льняной ткани. Солнце мерцало на небе, оно походило на пережаренный яичный желток — недоглядишь, и он затягивается тонким слоем белка.

Перед глазами расстилалось белое поле, бесконечное и нетронутое. Может быть, на нем есть следы заячьих лап или цепочки крошечных следов с тонкой полоской от волочившегося хвостика мыши-полевки.

Нетронутая белизна резала глаза, перед ними замелькала черная мушка, Варя потерла их кулаком, прогоняя. Потом снова посмотрела в окно, как будто что-то неясное требовало — взгляни же.

Нет, это не мушка в глазах, темная точка двигалась к ней, как будто ее окно было маяком в море белизны. Кто-то идет по полю? От станции, которая в пяти километрах? Прежде и здесь останавливались поезда, но не все. А теперь нет даже будки, в которой прежде продавали билеты.

Варя почувствовала, как напряглось сердце, замерло, потом дернулось и помчалось с бешеной скоростью.

Господи, это сон? Она видит себя в позапрошлом веке? Иначе откуда взяться на поле гусару? Она громко засмеялась. «Брось, — одернула она себя. — Сама знаешь, кто этот гусар».

Варя догадалась по резкому взмаху рук. Ясно, он идет на широких охотничьих лыжах, подбитых камусом — шкурой, снятой с лосиных ног. Они хорошо держат человека на рыхлом глубоком снегу, в таких не провалишься и не устанешь.

Он идет быстро, умело, седельная сумка из полинявшей кожи болтается на плече.

Он идет к ней. Он идет к ней… навсегда?

Варя почувствовала, как опасение сдавило сердце. А она готова — навсегда?

В горле запершило, Варя закашлялась. Хорошо бы промочить его водой, но она не могла оторваться от окна и выйти в кухню. Она представила себе, как в горло вливается минеральная вода без газа, и горло успокоилось.

Варя уже видела раскрасневшееся лицо и заиндевевшие брови под самым кивером. Плюмаж тоже заиндевел, он из розоватого превратился в желтоватый от инея. Полные губы, которые так жадно целовали ее, что случалось нечасто, были полураскрыты.

Но… почему он оделся вот так?

Сейчас она узнает, пообещала себе Варя.

Она накинула на себя толстый вязаный жакет, длинный, ниже колен, на ноги натянула толстые пестрые гольфы.

На крыльце раздались шаги, в дверь постучали.

— Кто в тереме живет? — спросил нарочито грозный голос. А потом Варя услышала сдавленный крик.

Она похолодела и кинулась к двери. Непослушными руками отдернула засов в сенях, вылетела на крыльцо, как была, без валенок, и оказалась в объятиях Саши.

— Что? Что случилось? — Она схватила его за голову, на которой не было кивера. — Но он был, был, — говорила она. — Кивер был, я видела, не понимаю.

— Он есть, — захохотал Ястребов. — Смотри!

Варя посмотрела туда, куда указал Саша.

Хорошо было бы протереть глаза, но руки заняты. Они обхватили Сашу за шею.

Возле самого крыльца сидел Мидас и грыз плюмаж. Он рычал так, будто это живая канарейка, которую он наконец настиг.

— Мидас, Господи… — прошептала Варя и уткнулась лицом в Саше в грудь. — Я не могу на это смотреть.

Он погладил ее по спине.

— Здравствуй, Варя, — прошептал он.

— А еще называется Мидасом, — бормотала она. — Вместо того чтобы все обращать в золото, он портит твой кивер.

— Но я ему благодарен за это, — усмехнулся Саша, целуя ее в один глаз, потом в другой.

— Почему? — Она приподняла голову.

— Потому что ты — моя гусарочка. А по традиции клуба женщина станет полноправным членом, если сделает что-то своими руками для мужчины. Например, кивер для меня. — Он засмеялся, очень довольный собой.

— Какой-то девятнадцатый век, — фыркнула Варя. — Послушай, а может быть, ты договорился с Мидасом? — Она подозрительно посмотрела на Сашу. — Подкупил его?

— Да разве можно подкупить Мидаса? — Саша покачал головой. — Тот, кто сам управляет золотом, неподкупен.

Между тем Мидас освободил кивер от плюмажа. Перья валялись на белом снегу, теперь еще заметней стал их желтоватый оттенок.

— Идем, — сказала Варя и потянула Сашу за руку в дом.

Саша поднял лыжи и прислонил их к стене.

— Ну, привет, — сказала она. — Так чем я обязана твоему появлению, да еще в маскараде? Ты собирался приехать через неделю.

Он вздохнул и улыбнулся. Они вошли в дом.

— В этом наряде я могу сделать то, на что не решился бы в обычном. — Он быстро опустился на одно колено. — Варвара Николаевна, я прошу вашей руки…

Варя вспыхнула.

— Ты просишь… что?

— Руки, — повторил он, продолжая стоять в той же позе. — Я не прошу сердца…

— П-почему?

— Потому что сердце ваше — давно мое. Вы это знаете сами…

Варя молча смотрела в его красное от мороза лицо. Под ее взглядом оно становилось мягким, нежным и каким-то беззащитно молодым. Как будто этот мужчина стремительно молодел, ему очень далеко до сорока…

— Ты не слишком самоуверен? — спросила она, а губы плясали. Конечно, конечно, она сама знала, что ее сердце уже отдано ему. Об этом догадалась даже ее мать, которая, казалось, так занята собой.

— Нет. Потому что и я свое сердце отдал тебе. Сразу, как только увидел.