Обещай себе жить без драм - Анна Беляева
Он для нее и впрямь никто с той минуты, как начал лгать и изворачиваться. И ни черта ему не перепадет. Выползает из квартиры до ближайшего магазина. Выходит с бутылкой водки и лимоном. Более странное сочетание закуски и выпивки даже представить трудно.
Дома наливает в кружку, из которой раньше, по возвращении с работы, пил чай, первую порцию жгучей жидкости. Опрокидывает в себя. Снова сползает по стене и ждет, хотя ждать уже нечего. Прошло 7 часов с той минуты, как он положил заявление на стол. Его, наверное, даже подписали уже. В час ночи бредет спать. Открытая бутылка водки стоит у стены, пустая кружка – там же. Может, завтра захочется уйти в запой? Сегодня был явно не тот день.
Внутри больше ничего не ворочается. Просто болит по растяжкам и разрывам. Телефон молчит. Даня Шмелев никому не нужен. Тем более не нужен ей. Просчитался.
У меня к нему, знаешь, память – Очень древняя, нутряная
– Значит, к черту, что тут карьера? Шансы выбиться к небожителям? – У меня в него, знаешь, вера; Он мне – ангелом-утешителем. – Завяжи с этим, есть же средства; Совершенно не тот мужчина. – У меня к нему, знаешь, – детство, Детство – это неизлечимо. В. Полозкова
Марина застает своего оператора все у той же стены, по которой он сполз три дня назад. Рядом все та же початая бутылка водки, теперь в ней осталось меньше четверти. Не то чтобы господин Шмелев и застыл соляным столпом жены Лота: каждый вечер он поднимался и перекочевывал на надувной матрас, каждое утро вставал и шел в туалет умываться и чистить зубы, а потом приходил к этой стене, садился и молча смотрел в одну точку безотрывно. И так до ночи, когда снова поднимался и шел спать на матрас. Такой насыщенной и содержательной жизни шел четвертый день. Спроси его, о чем он думал в это время между пробуждением и отходом ко сну, он бы не нашел ответа. Он не думал. Думать было слишком больно, потому что приходили воспоминания. Он просто смотрел в бетонную рытвину на стене. Вероятно, до разгрома там был дюбель, но его зачем-то тоже выкорчевали, оставив черную пустоту. Вот на эту пустоту Даня и смотрел изо дня в день.
Такой картина предстала Марине: неподвижный мужчина, глядящий в одну точку, в окружении бетона. Даже табуретки ни одной не было, или там скамьи, или лесов. Хоть каких-то признаков деятельности и движения. Все было необитаемым. А незапертая входная дверь только усугубляла необитаемость интерьера внутри квартиры. Женщина даже испугалась, что Даня успел съехать, и поди его теперь отыщи. Но если куда Шмелев и скрылся, то исключительно в себя. Заросший многодневной щетиной, осунувшийся и, безусловно, неживой он графически вписывался в монохром помещения, обострившимся профилем, резкими краями короткой челки, такими же коленями, костяшками пальцев рук и всем телом, превратившимся в бесконечное количество ломаных линий и углов.
Единственным желанием было – вторгнуться в этот монохром и серость своими рыжими ботинками, блузой с индийскими огурцами, розовой помадой, сесть рядом с ним, прижавшись плечом к плечу, у той же стены, уткнуться носом в висок и сказать: “Ой, дурак!”. Но женщина просто стояла и смотрела, удивленная, что Даня до сих пор не заметил движения в своей вселенной и не обернулся.
– Шмелев, мать твою, что за неизлечимое заболевание тебя скосило в начале съемочного цикла?– могло бы быть даже заботливо, но вышло ехидно и обиженно.
Только тогда глаза медленно переползли от стены к дверному проему, где стояла она, но выражения в них так и не появилось.
– Ты мне ответишь?– Марина перекатила мятную жвачку языком справа налево во рту и замерла в ожидании.
– Ты реальная?– наконец раздался надтреснутый от многих дней молчания голос.
– Это голограмма,– насмешливо ответила Исаченко.– Реальная я живу на съемках, потому что мой старший оператор симулирует психическое расстройство и сбежал с работы!
Вынимает жвачку изо рта, приклеивает к стене и с размаху припечатывает к ней лист бумаги с его заявлением, который повисает на липкой “резинке” примерно в полутора метрах от пола.
– Какого хрена, Дань?!– наконец с нее слетает всякая сдержанность.– Ты что творишь?! Работы непочатый край! Что за заболевание ты придумал, чтобы сбежать? И зачем?! Я же сказала, что на работе никак не отразится все, что было! Я же стараюсь!
Какая же она красивая, когда не прикидывается бесчувственной. Стоило уволиться, чтобы увидеть хотя бы это! Даня слушает рычание рассерженной львицы и улыбается. Женщина, заметив его неадекватное блаженство, останавливается и теперь уже и впрямь тревожно вглядывается в похудевшее, утомленное лицо Даниила.
– Ты что – правда, болен?– негромко спрашивает она.
Даня молча кивает головой:
– У меня мариноз…
– Это что еще за фигня?– недоверчиво приближается к нему начальница.
– Острая нехватка в жизни Маринки,– в комнате пахнет мятой, цитрусом, цветами далеких гор и тем неповторимым, что делает эти запахи на коже именно этой женщины уникальными.
– Дебил!– резко отворачивается Исаченко.– Кто такими вещами шутит?! Я испугалась!
Когда она стоит спиной, то снова чужая и непонятная. Лучше, если рычит.
– Мариш, прости меня!– тихо и мягко стукает в голые стены его просьба.
Она молчит. И через некоторое время раздается:
– Вы все-таки решили делать ремонт? С твоей занятостью будет трудновато.
– Это прощальный подарок,– чуть улыбается Даня.
– Ремонт?– наверное, удивилась, хотя, что там по голосу поймешь, а по спине и подавно.
– Погром!– Шмелеву с каждым словом становится легче.
Плечи под яркой блузой вздрагивают, кажется, ей смешно.
– Не затягивай с ремонтом, а то привыкнешь,– коротко и рублено произносит спина.
Даня поднимается и аккуратно обходит натянутую струной женщину, просто потому что разговаривать со спинами не обучен. Марина нервно кусает губы. Руки, сложенные на груди до белых костяшек вцепились в плечи, того и гляди сама на себе синяки составляет. Если еще не наоставляла.
– Мариш, как же я хочу понимать, что у тебя на душе?– снимая стиснутые пальцы с рукавов блузы, спрашивает мужчина.
Она передергивает плечами, обводит взглядом
