Тесс Стимсон - Цепь измен

— Ладно-ладно, милая. Не кипятись. Я просто подумала, что это было бы здорово, хотела немножко отвлечь тебя…

Внезапно на меня накатывает такая злость, что я вот-вот завизжу. Почему ей для разнообразия хоть раз не побыть нормальной? Почему она всегда вот такая?

— Слушай, если хочешь в самом деле помочь, позвони Этне и напомни насчет работы, которую она нам обещала! Аукцион в субботу, и во всех буклетах значится ее имя. Если она не появится, я повешусь!

У мамы ошарашенный вид.

— О, я уверена, что она обязательно…

— Ладно, забей. Я ухожу к Клем!

Схватив сумку, я вылетаю из дому. От слез почти ничего не разбираю на пути. Такое чувство, что мне нигде нет места: ни дома, ни в школе, ни рядом с Дэном. Почему я не могу просто заниматься своими делами и ни за кого не отвечать?

Чтобы срезать дорогу до дома Клем, решаю пойти переулком мимо железнодорожной станции. Спешу через темноту, в каждой тени мне мерещатся насильники и убийцы; дыхание клубится на холоде перышками пара. Надо было прихватить Каннеля. К тому моменту как я добираюсь до парковки и поворота на улицу Клем, сердце уже бешено колотится. Немного успокаиваюсь, заметив парочку, тискающуюся в одном из этих ужасных внедорожников, припаркованных возле входа на платформу (в том году папа купил такой же; неужели ему нет никакого дела до окружающей среды?). Хоть кто-то поблизости, на случай если на меня накинется какой-нибудь псих с топором. Боже, только посмотрите на них! Да они же вот-вот займутся…

Внезапно парочка прекращает обниматься. Женщина распахивает дверцу со своей стороны, и внутри становится светло. По-моему, я ее знаю. У нее хорошо запоминающиеся рыжие волосы, непослушно торчащие в стороны как ржавые пружины. Вот черт! Это же врач, она лечила Сэма, когда тот только родился! Каждый год меня таскали на его ежегодные осмотры, пока ему не исполнилось лет пять. Разумеется, папу я узнала сразу.

— О Боже, — бормочет Дэн. — Ты уверена?

— Ну конечно, уверена.

— Может, ты ошиблась? Может, он просто подвозил ее?..

— Подвозил? А мне-то показалось, что она скорее была на вершине блаженства.

— Может, это просто невинный…

— Слушай, я не могла не так понять, или выдумать, или что-то в этом роде, ясно? — огрызаюсь я. — В сущности, мой папочка залез языком едва не в горло другой женщине, и это было не искусственное дыхание, понятно?

— Теперь ты расскажешь маме?

Наблюдаю, как моя мать с трудом взбирается по ступенькам на сцену, волоча идиотскую бронзовую статую Этны. Вообще-то она терпеть не может подобные мероприятия, но ради Этны готова на все. Как ни странно, эта толстозадая лесби имеет над мамой определенную власть… О да. Просто невероятно. Мама пойдет ради нее хоть на преступление.

— Конечно, я ничего не скажу ей, — огрызаюсь я. — Хочешь, чтобы у нее опять поехала крыша и она попыталась перерезать себе вены люфой?

— Тогда что ты намерена делать?

А мне почем знать? Я совсем сбита с толку! Ну, то есть я должна бы быть в бешенстве на отца — и, в общем, так оно и есть, — но в то же время я не могу во всем его винить. Ведь мама такая скучная. Она никогда ничего не хочет, просто забивается куда-нибудь и сидит — плачет или жалеет себя. Ну да, еще иногда с маниакальной страстью бросается в пучину живописи или развивает другую бурную деятельность, будто жить ей осталось от силы две недели, а в итоге ничего не делает со своими работами. Никто их не видит. Этна говорит, если бы мама захотела, она бы, как его… котировалась в мире изобразительного искусства, а она только и делает, что опять впадает в депрессию, становится беспомощной и жалкой. Я знаю, что она больна, но разве нельзя хоть чуточку постараться?

Если отец уйдет, она одна не справится. А следует отсюда вот что: как раз мне-то и придется остаться рядом и не спускать с нее глаз.

На сцене миссис Бьюкенен указывает на статую.

— Работа Этны Бромтон, — с деланным энтузиазмом провозглашает она. — Несомненно, найдутся желающие ее приобрести! Так, там, в самом конце? Давайте же, леди и джентльмены, вы жертвуете на благие цели. Итак, кто первый? Начальная цена — тысяча фунтов!

— Хорошо, если за нее дадут хотя бы пятерку, — шепчет Дэн.

— Да плевать. — Я принимаюсь чистить ботинки о траву. — Идиотский аукцион. Я пришла, только чтобы она от меня отвязалась.

Миссис Бьюкенен, похоже, уже отчаялась.

— Ладно, тогда пятьсот фунтов.

— Пойдем, Дэн. Здесь так отстойно! Я вообще не пойму, зачем ты решил прийти. Давай-ка выбираться отсюда, — умоляю я.

— Нельзя. Я обещал твоему отцу подвезти маму до дома.

— А, ну да. «Подвозить» он и сам мастер.

— Люди, проснитесь! Это же Этна Бромтон! Вы хоть представляете, сколько за ее скульптуры дают на открытом рынке? Двухлетняя очередь на уцененные работы!

У меня за спиной две одноклассницы принимаются давиться от смеха.

— Здорово, мам, — бормочу я себе под нос, закрывая глаза. — Просто супер. Нашла время, чтобы высунуться из своей раковины.

— Кейт… — бормочет Дэн.

И в этот самый миг мама скидывает с себя всю одежду и на глазах у всего класса, всех учителей и моего парня стремглав несется через поле, размахивая руками.

Сорвав с себя пальто, Дэн бросается вдогонку. Я даже не пытаюсь последовать за ним. Глядя прямо перед собой и не проронив ни слезинки, проталкиваюсь к выходу через возбужденную, гудящую толпу.

Никогда не прощу ей этого. Никогда, никогда, никогда.

От стыда и унижения мне хочется умереть, но я не доставлю ей этого удовольствия. И как она могла так со мной поступить? Как я теперь посмотрю в глаза одноклассницам? Слава Богу, сейчас пасхальные каникулы — можно закрыться в своей комнате с Каннелем и не высовывать нос. Не хочу никого видеть, даже Дэна. Ненавижу ее. Она разрушила всю мою жизнь. Единственный плюс — это что я похудела на целых шесть фунтов, но раз я решила до конца дней своих отгородиться от мира, потеря веса меня не радует.

Сколько себя помню, мне приходилось снисходительно относиться к матери. Она больна. Она сама не понимает, что делает. Когда она целый день сидит, глядя в окно, или даже не удосуживается одеться, папа объясняет: «Все дело в таблетках. Она не виновата».

Ему-то удается спасаться в офисе. Ему не приходится, вернувшись домой, браться за тряпку, потому что мать на восемь часов оставила включенной воду на кухне. Не он перекрашивал мою комнату, после того как маму вдруг осенило, что она должна быть оранжевой. Не он три месяца копил карманные деньги на сумку журналиста от «Биллингтон» только для того, чтобы потом полюбоваться, как мать отдаст ее «Армии спасения» в один из своих маниакальных припадков.