Фридрих Шпильгаген - Ганс и Грета

– Мое почтеніе! – сказалъ учитель.

Г. Кернеръ увидѣлъ, что Греты не было въ комнатѣ и это видимо его успокоило; но самоуверенность его опять исчезла, когда онъ ближе разсмотрѣлъ выраженіе лица своего будущего тестя.

У г. Зельбица никогда не поднимались такъ высоко брови и не опускались такъ низко углы рта, какъ въ эту минуту.

– Садитесь, садитесь, – сказалъ г. Зельбицъ, – дочь сейчасъ придетъ. Я ей сказалъ, что вы сегодня послѣ урока придете къ намъ. Значитъ васъ ожидаютъ, что во всякомъ случаѣ очень пріятно.

Г. агрономъ Кернеръ былъ, казалось, не такъ увѣренъ въ пріятности своего положенія. Онъ вертѣлся нетерпеливо на стулѣ, былъ очень красенъ и казался сконфуженнымъ. Наконецъ ему удалось проговорить:

– Я надеюсь… мам-зель Грета съ нами… то есть со мною… не въ шутку… гм!…

Г. Кернеръ откашлялся въ руку.

– Моя дочь знаетъ, что она обязана повиноваться отцу.

Взглядъ, которымъ онъ сопровождалъ эти слова, не доказывалъ однако его доверія къ прославленному послушанію дочери.

Мужчины обмѣнялись быстрымъ, многозначительнымъ взглядомъ, когда услышали у двери легкій шорохъ и что- то похожее на сдержанное рыданіе.

Дверь тихо отворилась и Грета медленно вошла въ комнату. Бѣдная дѣвочка была такъ блѣдна, взволнована и испугана, что нужно было имѣть очень дурную совѣсть, чтобы, какъ эти оба человека, тревожиться объ успехѣ переговоровъ съ такимъ, повидимому, слабымъ и безпомощнымъ созданіемъ. Грета остановилась у двери (г. Кернеръ тоже всталъ, но не смелъ отойти отъ своего стула), а г. Зельбицъ поднялъ брови такъ высоко, что оне едва помещались на лбу, и произнесъ вкрадчивымъ голосомъ:

– Многоуважаемый г. Яковъ Кернеръ оказалъ сегодня величайшую честь моему дому, прося руки твоей, дочь моя, Анна – Амалія – Маргарита. Онъ поступилъ благородно и не обратился, подобно столь многимъ легкомысленнымъ и безсовѣстнымъ молодымъ людямъ, сначала къ дѣвушкѣ, потомъ къ отцу; наоборотъ, онъ обратился прежде къ отцу, а потомъ къ дочери, слѣдуя изреченію: «что благословеніе матери воздвигаетъ дома дѣтей, а проклятіе отца низвергаетъ ихъ». И ты тоже, дочь моя, съ благословенiя отца, протянешь руку г. Якову Кернеру, по пятой заповѣди, повелѣвающей дѣтямъ: «чтить родителей, да благо имъ будетъ и да долголѣтны они будутъ на земли». Подойди же, дитя мое, поближе.

– Я не могу, батюшка, я не могу, – тихо проговорила бѣдняжка.

– Не можешь? – прогремѣлъ отецъ, напускное спокойствіе котораго совершенно истощила патетическая рѣчь. – Не можешь? Безразсудное дитя! Ты должна, говорю я тебѣ, должна, или я тебѣ покажу, что значитъ отцовская власть! Если бы твоя покойная мать это слышала, то она перевернулась бы въ могилѣ!

– Боже мой! Боже мой! – рыдала дѣвушка и ломала въ отчаяніи руки.

– Я знаю, что у тебя на умѣ! Я не хочу переносить непослушанія единственной дочери и лечь въ могилу съ горестію на сердцѣ! Я не потерплю, чтобы позоръ обрушился на мой честный домъ!

Старикъ, видя себя обманутымъ въ надеждѣ, что всегда сговорчивая Грета скажетъ „да,“ въ последнюю минуту вышелъ изъ себя и чуть было не прибилъ Грету, въ присутетвіи ея будущего жениха.

Г. Кернеръ сделалъ мину, въ которой можно было прочесть болѣе гнѣва и злобы, чѣмь стыда и раскаянія.

Грета все стояла у двери вся въ слезахъ, и была такъ взволнована, что едва могла держаться на ногахъ. Вдругъ дверь отворилась, и служанка Христина закричала:

– Боже мойі Боже мой! Разве вы не знаете: Гансъ убилъ наповалъ бѣлую лошадь булочника и ему самому перерѣзалъ горло!

Грета вскрикнула, хотѣла выбѣжать изъ комнаты, но пошатнулась на порогѣ и упала безъ чувствъ на руки Христины.

Агрономъ Кернеръ все еще не считалъ за нужное ретироваться, пока самъ старикъ, видя, что Грета начала приходить въ себя, не положилъ конца этой сценѣ, и не услалъ счастливаго жениха, прося его разузнать подробности страшной исторіи и принести ему немедленно извѣстіе оттуда.

Къ счастію исторія оказалась не такой ужасной, какой она донеслась отъ дому булочника до школы, хотя она все-таки была довольно непріятна для бѣднаго Ганса.

Гансъ около десятаго часу кончилъ работу въ лѣсу и наложилъ послѣдній возъ дровъ; у него было тяжело на сердцѣ, какъ никогда еще не бывало въ жизни. Онъ проводилъ такіе счастливые часы здесь въ лѣсу, казавшемся теперь, когда всѣ срубленныя деревья были свезены и почва изрыта колесами телѣгъ, такимъ пустыннымъ и безобразнымъ! Его работа была не только послѣдняя въ этомъ году, но послѣдняя въ этомъ лѣсу! Хозяинъ это ему объявилъ. Онъ, конечно, не имѣетъ права вдругъ ни съ того ни съ сего отказать ему отъ мѣста; но долженъ ли Гансъ связываться съ этимъ сумасбродомъ? Послѣ глупой исторіи съ Анной, ему нельзя было оставаться въ домѣ, хотя ему отъ души было жаль Анну и онъ много бы далъ, чтобы вчера, въ темныхъ сѣняхъ, она не попалась въ его объятія. Но всего хуже было то, что всю эту исторію, Богъ вѣсть какъ, разукрасятъ и перетолкуютъ Гретѣ. Что подумаетъ она о немъ? Броситъ ли она тогда соломенные коврики въ уголъ? Гансъ застоналъ такъ громко, какъ будто послѣднее полѣно, которое онъ бросилъ на возъ, было вдвое тяжелѣе остальныхъ. Бѣлый оглянулся; если бы кто-нибудь понималъ его, вотъ что можно было бы прочесть въ его черныхъ глазахъ: «Ну, теперь пойдетъ отвратительная дорога подъ гору. Тяжелая телѣга навалится мнѣ на заднія ноги и вдобавокъ меня еще поколотятъ порядкомъ! Мнѣ очень хочется положить этому конецъ!»

Гансъ вѣрно понялъ взглядъ бѣлой лошадки, потому что сказалъ ей: – Будь умникъ, Бѣлый! въ послѣдній разъ мы работаемъ съ тобою.

Бѣлый мотнулъ головою; но если это было знакомъ согласія, то онъ въ ту же минуту забылъ свои хорошія намѣренія и сначала не хотѣлъ идти, потомъ рванулся впередъ, но увязшая въ землю телѣга не двигалась съ мѣста; тогда онъ поднялся на дыбы, и, когда сильная рука Ганса крѣпко дернула его, онъ лягнулъ задними ногами и сломалъ дышло.

– Хорошо начало! подумалъ Гансъ.

Онъ не пугалъ лошади крикомъ и ударами, а только слегка стегнулъ ее сначала. И теперь, когда случилась бѣда, онъ не вышелъ изъ себя, но потрепавъ дрожащее

животное по шеѣ, сказалъ: Бѣлый, смирно! и началъ исправлять повреждения. Это скоро удалось ему къ его величайшему удовольствію.

Новая попытка свезти повозку съ мѣста была более успешна. Бѣлый велъ себя на этотъ разъ умнее. Гансъ навалился со всей силой на колесо и, проѣхавъ изрытую лѣсную почву, они достигли твердой дороги. Тутъ дѣло пошло лучше, хотя Бѣлый и выказывалъ по временамъ паническій страхъ, при звуке катящейся за нимъ повозки. Впрочемъ, Гансу удалось успокоить его, когда они достигли мѣста, гдѣ онъ вчера встрѣтилъ Клауса. Это было самое дурное мѣсто изо всей дороги, не далеко отъ въѣзда въ деревню. Бѣлый зналъ его отлично и вдругъ пришелъ къ убѣжденію, что здѣсь или нигдѣ должны быть приведены въ исполненіе его революціонныя намѣренія. Вмѣсто того, чтобы, какъ всякая благонамѣренная лошадь, присесть на заднія ноги, помогать какъ можно болѣе тормозу и удерживать на себе тяжесть воза, онъ опять рванулся впередъ и повозка такъ быстро покатилась, что тормозъ затрещалъ. Гансъ, предвидя бѣду, направилъ повозку въ сторону, и надеялся, что растущіе тамъ еловые кустарники остановятъ ее. Бѣшеное животное разстроило это предположеніе, бросившись вдругъ въ противоположную сторону. Тормозъ лопнулъ, повозка покатилась и упала въ кустарники, шкворень выскочилъ и Бѣлый, почувствовавъ себя на свободѣ, понесся во весь опоръ съ горы, таща за собою дышло и Ганса, который все еще держалъ возжи въ рукахъ. Выпусти Гансъ возжи изъ рукъ, онъ былъ бы спасенъ, а Бѣлый прибежалъ бы самъ въ конюшню; но Гансъ не хотелъ этого сделать, во-первыхъ потому, что онъ самъ разгорячился, а во-вторыхъ, можно было побиться объ закладъ, что лошадь споткнется о дышло и сломитъ ссбѣ шею, или, по-крайней мѣрѣ, ногу: два случая, имѣющіе для лошади одинаково печальный исходъ. Такъ галопировалъ онъ около лошади; онъ зналъ, что здѣсь, на крутой дорогѣ, ему не справиться съ ней, но тамъ въ деревнѣ, думалъ онъ: «я проучу тебя.»