Анастасия Доронина - Если ты меня любишь

Лиза и сама не сознавала, а Алексей, исполненный жалости и любви к ней, единственному на земле родному человеку, не мог ей этого сказать, что ее материнская привязанность давно уже тяготит молодого человека, а чрезмерная опека становится агрессивной, хуже того — эгоистичной. Она ни разу не упрекнула Алешу в том, что он забрал ее молодость, но молодому человеку полагалось обо всем догадаться самому. И, конечно, он слышал этот молчаливый крик: «Я отдала тебе все, что у меня было, я пожертвовала ради тебя всем, и ты должен ценить это!» И у него хватало души ни разу открыто против нее не восставать.

Ни разу — до сегодняшнего дня.

Было уже совсем поздно. Вагоны подземки все реже выплевывали большие толпы пассажиров, а потом их поток и вовсе оскудел. Мраморный вестибюль станции опустел, до закрытия метро оставалось каких-то десять минут. Очередная электричка, прогрохотав мимо Женьки, овеяла ее тяжелым запахом метро и бросила на колени девушке скользившую по залу газету.

«Куда идти? Куда? Куда?» — стучало у нее в голове под ритм удаляющегося поезда. Отчаяние душило Женьку. Она сбросила с колен мятую газету, в сотый раз вытерла повлажневшие глаза кулаком, размазав по лицу пыль и грязь. Если бы была возможность, она бы согласилась остаться здесь на ночь, очень уж сильно было воспоминание о колющем ноябрьском ветре, который сейчас там, наверху, наверняка только усилился. Но ночевать в метро ей никто бы не позволил. И Женька уже видела, как через длиннющий зал по направлению к ней приближается смотрительница станции, выражение лица которой не предвещало ничего хорошего.

Газетный лист, словно напрашиваясь, чтобы его взяли в руки, снова бросился Женьке на колени. Пошуршал, перевернулся другим боком, приглашая посмотреть повнимательнее. В самом центре измятого листа в затейливой рамке пестрело набранное крупным шрифтом объявление:

«Приглашаем на работу девушек с хорошими внешними данными, раскованных и обаятельных, желающих прилично зарабатывать. Предоставляем благоустроенное жилье и транспорт, обеспечиваем безопасность. Можно из регионов или СНГ. Обращаться круглосуточно».

И адрес — улица Усиевича, дом двадцать три. И телефон.

Даже ее небольшой опыт познания обширной географии столицы позволил понять, что улица Усиевича находится в пяти минутах ходьбы от станции «Сокол», где она сидела. Почувствовав в себе внезапный и сильный прилив какой-то яростной решительности, Женька схватила газету и поднялась со скамейки. Тетка в синей форменной одежде служительницы зала осталась далеко позади — Женька заскочила на эскалатор и поплыла вместе с ним наверх задолго до того, как фурия получила возможность сказать все, что она думает о молоденьких бродяжках, позорящих облик главного города страны.

«Приглашаем на работу девушек с хорошими внешними данными, раскованных и обаятельных, желающих прилично зарабатывать»!

Надо быть последней дурой, чтобы не понять, что это значит, а Женька дурой не была.

— Ну и что, ну и что, ну и что! — бормотала она, направляясь по указанному в газете адресу. — Если я никому, никому больше не нужна… если меня никто не любит… если меня уже в глаза называют шлюхой и потаскухой… Ну что ж, тогда и черт с вами со всеми! Хорошо, я буду такой, какой вы меня видите!!!

Еще вчера возможность стать вокзальной путаной вызывала в Женьке дрожь омерзения, а сегодня… сегодня ей было плохо. Так плохо, как только может быть человеку в ее положении.

— Ну зачем, зачем он остановился? Там, у подъезда? — стонала она сквозь зубы. — Подошел, приласкал… Обогрел… И исчез. — Вообще-то это она сама исчезла, боялась посмотреть ему в глаза после того, как раскокала, пусть и случайно, лобовое стекло на его машине. Но сейчас Женьке казалось, что Принц из ее сказки исчез сам. И его образ — образ светловолосого юноши с ямочками на щеках и сильными руками, от прикосновения которых таяло сердце, стоял у нее перед глазами и вызывал все новые и новые приступы слез и отчаяния.

Вот он, двадцать третий дом на улице Усиевича. Обыкновенный, совершенно ничем не примечательный домина, типовая пятиэтажка. Вот только дверь у первого подъезда практически бронированная — тяжелая, с четырьмя массивными замками. Сюда-то ей и надо звонить.

— Кто? — раздался откуда-то сверху искаженный динамиком голос.

— Я по объявлению, — робко сказала Женька в пустоту.

— На работу устраиваться?

— Да…

— Хорошо. Поверни ручку и входи.

Обыкновенная квартира… узкая прихожая, ведущая в тесную кухоньку-пенал. Сюда привела ее разнаряженная в яркое платье с египетским рисунком матрона мама Вика, как она попросила себя называть.

Из глубины квартиры доносились чьи-то веселые голоса и смех. Высокий пьяный голос запел: «Не улета-ай, ты кооозлик мо-оой!» — и оборвался.

Мама Вика села. Молча указала Женьке на табурет напротив.

— Как тебя зовут? Рассказывай. Рассказывай все. — Если не считать яркого платья, больше в этой женщине ничего не выдавало служительницу разврата. Обыкновенная расплывшаяся баба лет пятидесяти с мешками под глазами и старомодной халой на голове.

— Я хочу у вас работать. И… и жить, потому что мне негде жить. Ведь вы же предоставляете жилье? Так было написано в объявлении, я нашла газету…

— Деточка, мы предоставляем полный комплект услуг — и жилье, и охрану, и даже трехразовое питание, как в пионерлагере, но предоставляем мы все это только в обмен на твое молодое тело. Как видишь, я называю вещи своими именами. Надеюсь, ты отдавала в этом себе отчет, когда шла сюда?

— Да… Отдавала.

— Ну и ладушки. Документы есть?

— Нет, никаких.

— Хорошо. — Женька не совсем поняла, что же в этом хорошего. — Тогда сейчас ты пойдешь в ванную, вымоешься как следует, воды не жалей, и мыла тоже — ты грязная, как чумичка. Одежду свою выброси за дверь, ее надо выкинуть. Белье тоже. Я дам тебе все новое, вплоть до лифчика и трусов. Не бесплатно, конечно. Заработаешь — отдашь.

Мама Вика встала, крепко взяла Женьку за плечо и повела в ванную комнату.

— А когда мне приступать к… работе? — пискнула Женька, стараясь унять мурашки, заходившие у нее по спине.

— Не бойся, — усмехнулась мама. — Долго не засидишься.

Спустя час вымытая, благоухающая, просто скрипящая от чистоты, как тарелка, Женька сидела на нижней койке двухъярусной кровати и слушала стрекотливый говорок своей соседки. На Женьке была новая комбинация с кружевами и короткий апельсинового цвета атласный халатик, открывавший ее стройные ноги. На соседке («Света меня зовут, и давай не стесняйся!») была практически такая же одежда. Это здесь нечто вроде униформы, поняла Женька. И покосилась на другую, тоже двухъярусную кровать напротив: смятые постели свидетельствовали о том, что в ее новом доме у Женьки будет еще минимум две соседки. Сколько же тут всех их вообще?