Гюи Шантеплёр - Невеста „1-го Апреля“
— Я думала, что если я так приду, совсем одна, к „bachelor“[35], вы будете вынуждены стать моим мужем, вот!
— О! моя дорогая, — сказал он сначала вместо всякого ответа, растроганный этими сказанными с улыбкой словами.
Затем он добавил:
— Даран представил меня более доблестным, чем я на самом деле.
— Ах! — воскликнула мисс Северн с легким радостным криком; я обожаю этого восхитительного, этого чудного Дарана!
— А я то как! — подтвердил Мишель.
Она еще раз взглянула на него своим очаровывающим, лучистым взглядом.
— Мишель, — сказала она, — мне кажется, что „романтический элемент“, вы знаете, наследство моей бабушки, разросся в моей душе и что мало-помалу в самое последнее время, он совершенно овладел мною.
Но нужно было говорить и серьезно. Было решено, что Сюзанна вернется в Кастельфлор сегодня же вечером с г-м Фовелем, извещенным об этом запиской Мишеля. Вследствие условленного с г-м Алленж свидания, молодой человек мог вернуться только с одним из последних поездов.
На пороге двери мисс Северн остановилась и сказала:
— Хотите доставить мне очень большое удовольствие?.. Мне также хотелось бы назначить вам свидание.
Он пробормотал с чуть заметным упреком:
— Как Полю Рео?
— Нет, — заявила она, не смущаясь замечанием. — Поль Рео не пришел, а я хочу, чтобы вы пришли. Я назвала это свиданием… Нет, дело идет скорее о паломничестве, которое мы совершим вместе.
Тремор смотрел на нее вопросительно.
— Завтра, в половине одиннадцатого у „Зеленой Гробницы“, хотите?
В то время как молодая девушка сбегала с лестницы, живая, шаловливая, восторгаясь своей собственной смелостью, часто оглядываясь назад, Мишель стоял, перегнувшись через перила, следя за нею взглядом.
Он испытывал какое-то наивное удивление, что одна минута могла изменить все в его жизни, что можно было так легко перейти, без сумерек, из тягостной темноты в сверкающий, радостный свет.
IX
Когда бледное солнце серебрило росу на осенних листьях, Мишель Тремор оставил большую дорогу и перешел на тропинку, лениво спускающуюся к круглой площадке Жувелль и к „Зеленой Гробнице“.
Довольно холодный ветер повредил лесу. Уже, подобно полускрытым скелетам, угадывались под поредевшей листвой контуры ветвей, готовых ринуться тонкими химерическими силуэтами в белизну зимних небес.
Дикий шафран нежного цвета „мauve“, прочно сидящий на своем молочного цвета стебле, поднимался из травы среди упавших листьев, разлетавшихся от малейшего дуновения утихшего ветра.
Иногда в деревьях трепетали крылья, короткие, резкие крики выражали неведомую скорбь, а слабое, бледное солнце казалось только призраком солнца.
Мишель смотрел вокруг себя и вспоминал о том дне, когда он шел по той же дороге, задумчивый, немного грустный, находя этот мартовский день похожим на много других дней, между тем как там, в часовне, подле заснувшего рыцаря его ожидала его судьба.
После лета лес вновь принял почти тот же вид, который он имел тогда в марте. Но теперь листья, более редкие, цветы, скромные, удивленные тем, что они еще цветут, насекомые, птицы, трепетание жизни которых еще слышалось кругом, — все видимые предметы и все живые существа, присутствие которых лишь угадывалось, отходили к долгому или вечному сну, к ежегодной смерти, таинственное дыхание которой ощущалось уже в довольно холодном воздухе. Лишь в сердце Мишеля Тремора теперь трепетала радостная, весенняя сила.
Молодой человек сравнивал вчерашнего Мишеля Тремора с сегодняшним Мишелем Тремором. Вид предметов, которые проходили прошлой весной перед его глазами, даже не привлекая его внимания, теперь оживил в его мозгу тогдашние мысли, впечатления, о которых минуту перед тем, казалось, память его не хранила никого следа. Фаустина Морель, графиня Вронская! Как эти два имени занимали тогда его ум, вызывая за собой забытые радости и страдания, растравляя еще, быть может, плохо зажившую, в тот минувший день сожалений, сомнений, смутных надежд, рану.
И Мишель вновь видел улыбку Фаустины, улыбку, которая раньше утончала свежие губы молодой девушки, а потом рот женщины, искусно выкрашенный в красный цвет, маленькую ироническую улыбку, тайну которой он никогда не мог понять.
Бедное сердце, считавшееся мертвым, навсегда похолодевшим, пробудилось, согрелось, подобно земле. И вот оно вновь создавало чудную и хрупкую мечту о счастье. В этот час уединения, который его резко поставил перед лицом прошлого, Мишель понял вдруг более ясно, с удивительной отчетливостью, какая пропасть отделяла его теперь от того прошлого, вызванного его воображением, прошлого, которое явилось ему под видом женской улыбки, — отдаленного и с трудом им узнаваемого.
Сегодняшнее полное, глубокое, непобедимое равнодушие, которое удивлялось прежней любви, постепенно таяло, переходя во что-то в роде жалости, относившейся не к Фаустине только, но к самому Мишелю и ко всем бедным смертным, мужчинам или женщинам, проходящим так быстро и делающим в такой короткой жизни чудеса, испытывая столько превращений и так много страдая. Мысль о роковой неизбежности этих превращений и относительной суетности этих страданий вызвала в Мишеле чувство грусти, которое примешалось к его радости и слилось с ней, но не нарушало ее. И может быть, в конце концов, эта очень тонкая меланхолическая грусть, проистекавшая от знания жизни, себя самого, вещей и обстоятельств, могла считаться в числе нравственных элементов, делающих из его новой любви чувство настолько же отличное от его первой любви, насколько человек, каким он стал, отличался от человека, каким он был. Это была в сущности более серьезная любовь, хотя и упоенная горячей страстью, любовь более нежная, может быть, и более благодетельная.
Но это также была, это, главным образом, была „любовь“! И мало-помалу волнение заполняло сердце, ум Мишеля, заглушая в нем всякое воспоминание, парализуя всякое усилие анализа, по мере того как показывались наивные колоколенки и покров из плюща „Зеленой Гробницы“, по мере того как каждый шаг молодого человека приближал его к месту паломничества, куда привела его милая фантазия любящей Сюзанны. И что ему было до прошлого, до будущего, раз она была здесь, любящая, ставшая наконец „его Сюзанной“ раз она его ждала, сейчас появится!
Ему казалось, что он ее уже видит, с растрепанными волосами, с розовыми щеками, одетую в то платье, в котором она была накануне, которое он так хорошо запомнил, которое отныне останется связанным с воспоминанием того мгновения, когда, войдя в первый раз в квартиру на улицу Божон, она внесла туда счастье, — платье из мягкого сукна, очень темное, с светлыми рюшами вокруг воротника…