Вера - Алиса Клима
Ларионов закатил глаза и улыбнулся ей в ответ.
– Я работаю над этим…
– А в чем я-то виноват? – не выдержал Фимка. – Привозите хоть двести, раз пошла такая пляска. Продам с наваром! Вы в доле…
– Проваливай, – невольно рассмеялся Ларионов. – Чтобы через час сообщил мне о недостающих материалах. А Ирина проверит. Нарком торговли в тебе не родился.
– А я что, виноват, что вы лаве не считаете, – хохотал Фимка, уходя с Клавкой в актовый зал.
Когда они исчезли, Ирина стала посерьезнее.
– Спасибо вам за новые постельные принадлежности, – решилась сказать она. – Это просто чудо и роскошь. И так неожиданно…
Ларионов пожал плечами.
– Это необходимая мелочь для вашего комфорта, – скомканно сказал он. – Вы много делаете для зоны.
– А вас не заругает партия? – не преминула провокационно и шутливо спросить его Ирина.
Ларионов без стеснения оглядывал ее с ног до головы.
– Ты волнуешься за меня?
Ирина выдохнула.
– Есть немного, – кивнула она, опуская глаза.
– К счастью, партия пока не добралась до нашей постели, – сказал он тихо, и она почувствовала, как сердце ее опять запрыгало. Как он подбирал эти слова? Стоило ей немного приоткрыться, как он тут же готов был сорвать все двери с петель.
– Ну, знаете ли! – Она не нашлась ответить ничего лучшего и собиралась уйти.
Ларионов успел ухватить ее за руку.
– Ну, прости, – сказал он с искренней лаской. – Просто тебе не стоит думать об этих пустяках. Спи в новой постельке и набирайся сил для концерта.
Ирина взглянула на него с искренней благодарностью. Он внимательно всматривался в нее, почему-то чувствуя промелькнувший холодок в центре груди.
Она стушевалась, отняла руку и засмеялась.
– А знаете, что выдала Балаян-Загурская?
– Что же мы на сей раз запишем в лагерную летопись цитат Анны Ивановны? – улыбнулся Ларионов, словно вернувшись в момент из какого-то мимолетно нахлынувшего оцепенения.
– Она вас наградила почетным званием мецената культуры и искусства зоны.
Они рассмеялись и разошлись каждый по своим делам. Ларионов обернулся ей вслед, словно все пытался вспомнить что-то важное, что увидел или услышал минуту назад. Но не мог уже восстановить эту неуловимую, но чем-то резко всколыхнувшую его вспышку бессознательного.
Ларионов вернулся в кабинет и занялся бумагами. Никогда он не чувствовал себя таким окрыленным. Его забота об Ирине и заключенных творила с ним чудеса. Он наполнялся все большей энергией деятельности и не заметил, как начал периодически строить какие-то планы и даже мечтать.
В дверь постучались. В проеме показалась косматая голова Кузьмича.
– Входи, входи, – воодушевленно сказал Ларионов. – С чем пожаловал?
Кузьмич пригладил бороду, подкрутил усы и залез во внутренний карман мохнатого тулупа.
– Танцуйте, ваше высокоблагородие, – улыбнулся Кузьмич беззубым ртом. – Давеча почту забирал. Губина нашла и для вас конвертик.
Воодушевление Ларионова немного потускнело. Но увидев, что письмо от Туманова, он махнул рукой:
– Спасибо, Кузьмич. Ступай.
Кузьмич ухмыльнулся и исчез за дверью. Ларионов удивился, что Туманов пренебрег телеграфом и отправил ему письмо. Он открыл конверт и развернул ополовиненный лист бумаги. На нем была лишь короткая фраза: «Нашлась Вера».
Ларионов сидел неподвижно и не мог оторвать глаз от этой надписи. Его бросило в жар. Он расстегнул горловину гимнастерки и тяжело дышал. Его охватила нервная дрожь, и он, не в силах выдержать эту новость, бросился к шкафу и выпил несколько глотков коньяка. Он утер рот и снова схватил письмо. «Нашлась Вера»! Эти слова беспрестанно теперь бились в висках. От прилива крови у него резко заболела голова.
Лицо его полыхало, а руки заледенели. Он снова выпил, открыл окно и вернулся за стол, сидя в оцепенении. Так он просидел с полчаса. Периодически он вздрагивал, ходил по комнате, непрерывно курил и хватался за голову. Это была его любовь! Это была несбыточная мечта! И она нашлась…
Дверь печально заскрипела. Он вздрогнул и обернулся. На пороге стояла в ватнике Ирина.
– Я стучала, – пожала она плечами с улыбкой, – но вы молчали.
Ларионов заметил почти испуг на ее лице. Должно быть, ее напугало невменяемое выражение его лица. Она не могла не видеть, как горели его щеки и лихорадочно мерцали глаза.
– Что с вами? – почти прошептала она.
Ларионов, закрыл окно, сел за стол и почему-то не мог заставить себя взглянуть ей в глаза. Он смотрел на лежащий перед ним лист с роковыми словами и никак не мог протолкнуть ком в горле.
– Что это? – спросила Ирина робко, кивнув на лист бумаги.
Ларионов вдруг смял его и сунул в карман.
– По работе, – буркнул он и не знал, куда девать себя. – Скажи лучше, чем тебе помочь.
Ирина сразу почувствовала, как фальшиво прозвучали эти слова. Нет, лист содержал что-то важное. Ларионов лгал. А значит, это не было связано с работой.
– Вы будете смотреть прогон? – спросила она, и Ларионов тоже заметил, что Ирина угадала фальшь. Она его слишком хорошо знала, слишком близко чувствовала. От этого сердце его сжалось от тоски, и он помрачнел.
– Я не смогу, – вдруг честно сказал он. – Я должен подумать над одним важным делом.
– Хорошо, – тихо сказала Ирина, и от Ларионова не ускользнул ее померкший взгляд.
Она казалась сейчас такой нежной и уязвимой. Ему хотелось завыть. Хотелось броситься к ее ногам и признаться во всем этом безумии и молить ее спасти его. Но он продолжал сидеть в оцепенении, как загипнотизированный этим коротким, влекущим и одновременно страшным текстом, и бесцельно вертел пальцами карандаш.
Ирина повернула к выходу. Он слышал, как за ней тихо затворилась дверь в хату, и потом смотрел через окно, как ровной походкой она прошла мимо с особенно выпрямленной спиной.
Ларионов с яростью бросил карандаш на стол.
Как только Ирина ушла, он снова стал метаться по дому. И что же теперь было делать? И как было не ехать?! Он так долго ждал этого дня. Всю жизнь! А как ехать?! Как?! Он вдруг неистово захотел Ирину; захотел ее немедленно и безудержно.
Ларионов к вечеру почувствовал, что близок к помешательству. Он вдруг позвал Кузьмича и совершенно неожиданно сообщил, что завтра утром его надо свезти в Новосибирск и что ему необходимо срочно съездить ненадолго в Москву, словно слыша свой голос со стороны. Будто кто-то диктовал ему эти слова, а он покорно их повторял. Но то был не он.
Кузьмич топтался и понимающе кивал, не говоря ни слова, но Ларионову казалось, что Кузьмич осуждает его. Он судил его своими молчанием и покорностью. Судил, как Ирина, смирением и тишиной!
– Что ты так смотришь?! –
