Вера - Алиса Клима
– Говорю, не положено, – процедил охранник. – Бога нет. Ты Ленина читал?
– Да я читать-то не могу! – хмыкнул Потап.
Мужики невольно засмеялись.
– Убирай, – повторил неуверенно Андрюха, который сам читал плохо и с трудами Ильича знаком не был.
– Эх, мало того что не своей смертью померли, еще теперь не по-людски хороним, – качал головой Потап.
– А черти за тобой придут, Андрюха, – осклабился один из зэков.
Андрюха схватился за винтовку и пригрозил ею. Но потом опустил.
– Ну-ка, черт с тобой! – выкрикнул он сердито, поправляя ушанку. – Ставь. Только если начальство прикажет убрать, черти уж не за мной придут.
Мужики ухмылялись наивности Андрейки и собственной смекалке.
– Точно, – протянул Потап и подмигнул своим.
И они установили крест. Мужики долго топтали землю, ровняли, а придурки возились и все что-то выкладывали камнями. Охранники не могли толком разобрать, что они выкладывали по обеим сторонам от креста. Но при взгляде сверху было ясно, что с одной стороны была выложена восьмиконечная звезда, а с другой – звезда Давида. Это было рискованное предприятие, но они понимали, что большего сделать для своих товарищей не могли.
Ларионова позвали принять работу. Он, увидев крест, слегка нахмурился. Мужики стояли без шапок вряд и переминались с ноги на ногу, утирая грязные, потные лица. Ларионов немного поколебался, а потом бросил:
– Ветками накройте. – И ушел.
– Хоть черти теперь не замучают, – буркнул Андрюха.
На следующее утро Ларионов проснулся поздно и не вышел на развод. Он много выпил вечером и забылся. День был пасмурный, и он испытывал сильную меланхолию и опустошение. Это настроение было у всех. Как бывает после смерти близкого человека, когда находит оцепенение, так было и с людьми, пережившими смерть таких же, как они, людей.
В доме было тихо, даже несмотря на тарахтение генератора.
Когда Ларионов вышел в кухню, там сидели Федосья и Валька. Валька чистила картошку и что-то напевала под нос; курился самовар; за околицей валил снег, и было пасмурно. Ларионов поздоровался и попросил чаю. Он не хотел идти в кабинет, а сел на кухне. Ему хотелось человеческого тепла, нормальной жизни, семьи; хотелось быть далеко от всего этого безумия, не участвовать в абсурдном акте человекомученичества и человекоубийства. Его охватывала нестерпимая тоска от понимания того, что это было невозможно.
– Ох, Григорий Александрович, – вдруг протянула Федосья. – А Комитет-то с утра заседает в бараке. Бабы неугомонные вам достались…
Ларионов вяло пережевывал хлеб с салом, запивая чаем. Он нехотя поднял глаза на Федосью, зная, что та никогда ничего не говорила без умысла.
– Что же бабы говорят? – поинтересовался он.
– А что говорят? – засмеялась Федосья. – Не хотят останавливаться. Хотят достраивать актовый зал и выступать. Что-то еще про совесть и честь говорили, да кто ж их разберет? Там же бабы ученые, мне их не уразуметь всецело.
Ларионов потягивал чай из стакана. Валька улыбалась, начищая кастрюлю.
– Я так понимаю, гражданин майор, – воодушевленно сказала она, – надо вперед смотреть, а не назад. Вот о чем бабы говорят. А если бабы говорят, так оно и будет!
– Пророк ты, Валентина, – усмехнулся Ларионов. – Значит, вперед хотят идти? Позови-ка ты ко мне Комитет.
Федосья кивнула.
– Только к обеду, – вдруг сказала она.
Ларионов вопросительно посмотрел на нее исподлобья.
– Так ведь раскочегаритесь к полудню только. Я ж вас знаю: вам надо дозреть, а то грешным делом поругаетесь еще с… ну, с членами Комитета, – пробурчала она, покрывая голову серым пуховым платком и зажимая один конец подбородком, чтобы заправить платок с нахлестом в тулуп.
Ларионов махнул рукой и ушел в кабинет. У него больше не было сил противостоять этим женщинам. Он сочувствовал мужчинам, считавшим, что именно они, а не женщины управляют жизнью, как и мужчинам, которые решались противостоять женщинам и их капризам, в которых всегда был ясный мотив.
Ларионов уже был глубоко убежден в свои тридцать четыре года, что женщины всегда добивались того, чего хотели, и у них в арсенале было куда больше для этого средств, чем у мужчин. Мужчины все решали силой; женщины были способны находить сложные комбинации, предусматривающие манипулирование на всех уровнях. Поэтому ему казалось, что лучшая стратегия с женщинами только одна: сотрудничество.
Настроение у Ларионова было подавленное. Он не понимал, для чего они все это делают. В любой момент могла приехать какая-нибудь новая комиссия и все разрушить. Неужели они хотели продолжать работу, невзирая на то что четыре дня назад расстреляли их товарищей у них на глазах, едва не убили их самих?
К обеду двери заскрипели, и в дом стали входить один за другим члены Комитета. Ларионов увидел потемневшие от пережитого, еще более осунувшиеся лица. Файгельман был похож на высохший стручок французской фасоли: пенсне едва держалось на его тонком носу, выделявшемся из-за дистрофии физиономии. Фимка-бухгалтер не был разговорчив, как обычно, а Клавка казалась непривычно задумчивой. Но Инесса Павловна и Ирина, хоть и выглядели изможденными, источали спокойствие и самообладание.
Ларионов предложил заключенным чая с сушками, что стало уже обыкновением на заседаниях Комитета. Как обычно, Ирина угостилась чаем, но есть ничего не стала.
Ларионов сел во главу стола и выглядел измученным бессонными ночами, спиртным и дурными мыслями. Он молчал, и в комнате только слышался хруст сушек, и за спиной у него тихо напевала под нос Валька, перебиравшая крупу. Ему хотелось сжечь в праведном огне лагерь; нет, ему хотелось взорвать весь мир.
– Григорий Александрович, к обеду гречка с подливкой будет, – сказала веселым голосом Валька.
– Эх, щи да каша – счастье наше! – Клавка потянулась.
Ларионов смотрел перед собой, не понимая, почему все люди продолжали жить так же, как жили прежде: ели, спали, смеялись, говорили, когда ему хотелось выть.
– Однажды, – вдруг сказал Файгельман, обычно немногословный, – я остался дома с дедушкой. Мне было велено читать, но я все не сидел на месте, не слушался, вскакивал, ходил на кухню за ватрушками. А дедушка сидел и молчал, ничего не говорил. Я не выдержал и спросил: «Дедушка, почему родители меня всегда ругают, а ты ничего не говоришь?» Дедушка ответил: «Знаешь, Сема, евреи сорок лет молча ходили по пустыне за Моисеем. Так неужели ж я не могу помолчать час? Сема, терпение – это великая мудрость, и только постигший ее дойдет до конца и будет спасен». Я тогда сел и все прочел.
Ларионов поднял на него глаза, на лице его промелькнуло нечто похожее на улыбку.
– А дедушка не сказал, как ее постигнуть? – спросил он.
– А как же, – робко улыбнулся Файгельман. –
