Мэри Брэддон - Проигравший из-за любви
Выздоровление происходило медленно и тяжело. Был конец января, когда тучи начали постепенно рассеиваться над воспаленным мозгом. А в конце февраля больная почувствовала себя достаточно сильной для того, чтобы потихоньку спуститься вниз, в гостиную, уставленную мебелью на старинный манер. Там она садилась, укутанная в шаль, в мягкое кресло с высокой спинкой, стоящее у камина. Из трех больших окон этой комнаты можно было наблюдать холодную серую улицу, и девушке казалось, что жизнь ее имеет такой же безрадостный, серый, как и вид за окном, оттенок. Монотонное завывание восточного ветра ночью звучало, как хор ее жизненной трагедии, как крик об ушедших днях и друзьях.
Она была еще слишком слаба для того, чтобы много и глубоко думать. Её словно кто-то оберегал от тяжелых дум. Вряд ли она смогла бы перенести свое горе, если бы ее рассудок был достаточно ясен, чтобы осознать все происшедшее. До сих пор она пребывала как бы в неведении о случившемся. Казалось странным начинать жизнь заново в этом незнакомом доме, где один день был похож на другой: не было спешки, волнений, беспорядка, разнообразия, это было время, когда она вряд ли могла сказать, конец это или начало недели. Странным казалось ей, что она каким-то образом принадлежит доктору Олливенту и его матери. Дом же словно не относился к внешнему миру, сюда не приходили друзья и знакомые, но среди людей она бы чувствовала себя так же одиноко, как Селкирк на пустынном острове посреди океана.
Девушка постоянно думала о доме на Фитсрой-сквер, о том старом, унылом и радостном, ярком и теплом доме, доме, который соединял в себе все противоположности мира и примирял их. Какими безрадостными выглядели старая лестница и холл зимним полднем, когда отца не было дома, а мисс Гэйдж и ее подчиненные находились на хозяйственном этаже; Флоре казалось при этом, что она совсем одна в доме. Но какой веселой и яркой, по-домашнему уютной выглядела гостиная вечером, когда там в обоих каминах пылал огонь, горели свечи на столах, пианино было открыто, отец улыбался ей, откинувшись в кресле, а она с Уолтером пела.
Иногда у нее появлялось сильное желание увидеть эти комнаты снова, и желание было настолько сильно, что только слабость удерживала ее от попытки исполнить его. Но как это было бы глупо, горько и тщетно! Что бы она могла там найти кроме пустого дома? Они ушли, те, кто делал теплыми и живыми старые комнаты, те, кто был ее миром. Она могла бы сейчас найти там лишь холодный и пустой дом, пыльный и неопрятный, с вывеской «Сдается» на окнах, опутанных паутиной, или, быть может, обнаружила бы в нем незнакомца, а сам дом нашла бы светлым и ярким, в котором никто не знал бы ее мертвого отца.
Мысль о старом доме и о своей жизни, связанной с ним, часто посещала Флору ночью. Была ли в тех комнатах сейчас музыка, счастливый юный смех, как это было прошлой зимой, всего год назад, когда она и Уолтер проводили веселые декабрьские вечера вместе. Она представляла себе, что слышит звучащую вдалеке музыку, смех, раздающиеся в том покинутом жилище.
«Могла бы я увидеть призрак отца, если бы пошла туда в сумерках? — думала она, — если бы я знала, что увижу, то пошла бы. Его тень не сделает мне зла. Дорогой отец, если бы я только могла видеть твой благословенный дух И знать, что ты счастлив. Сжалься, надо мной и жди дня, когда мы вновь встретимся с тобой».
Такая вера поддерживала ее. У нее не было сомнений по поводу того, что она и ее отец смогут встретиться. У нее не было сомнений, что ее огорчала собственная молодость и долгое скучное будущее: длинный и утомительный путь ей предстояло проделать, чтобы оказаться перед золотыми воротами, ведущими в неизведанные небеса.
Наконец, она рискнула задать вопрос доктору Олливенту, вопрос, так долго терзавший ее.
— Дом на Фитсрой-сквер сдан кому-то, я полагаю, — проговорила она, — и старая мебель, выбранная папой, продана?
— Нет, Флора, все осталось без изменений. Я бы не стал делать ничего без вашего разрешения. Все там находится в том же виде, в котором было тогда, когда вы жили там. Когда у вас будут силы думать над этими проблемами, вы решите, как быть с теми вещами.
Это взволновало ее больше, чем вся его доброта и внимание.
— О, как великодушно с вашей стороны, я благодарю вас за это всем сердцем! — воскликнула она. — Я хочу увидеть комнаты такими же, какими они были, когда я и папа жили в них.
— Мне бы хотелось вернутъся домой на Фитсрой-сквер, как только я выздоровлю, — добавила она после минуты раздумий.
— Что, Флора! Жить одной в таком большом доме, который даже во время присутствия там вашего отца казался похожим на казарму.
— Я бы никогда не была одинокой там, — ответила она задумчиво, — я бы думала, что папа находится со мной!
— Моя любовь, это безумие, — сказал доктор серьезно. — Мы не можем жить с духами умерших. Жизнь предназначена для живых, надеющихся.
— У меня никогда не будет больше надежд.
— Флора, имеете ли вы представление о той боли, которую причиняете мне, говоря подобным образом. Я думаю, что заслуживаю нечто большее от вас.
— Вы имеете в виду то, что я должна быть благодарна вам? — спросила она, глядя на него задумчиво своими большими глазами, — благодарна за то, что вы так много заботились обо мне, когда я была больна, за то, что вернули меня к жизни, в которой у меня нет ни единой радости и надежды?
— Я сомневаюсь в том, что меньшая забота могла бы спасти вас.
— И я должна быть благодарна вам за это? Бог хотел забрать меня, возможно, забрать к моему отцу, а вы мешаете ему и его состраданию.
— Нет, Флора, если бы Бог хотел, чтобы вы умерли, то он вряд ли бы поддерживал в моем сердце любовь, любовь столь сильную, что она смогла спасти вас, когда наука была уже бессильна.
В ответ Флора только вздохнула. Она слушала его слова о любви почти с полным равнодушием. Разве важно, любят ее или ненавидят. Та любовь, которую она желала завоевать, сейчас была потеряна для нее.
Ничего не могло быть лучше для ее выздоровления, чем тихий и размеренный ход жизни в доме на Вимпоул-стрит. Как только Флоре стало значительно лучше, доктор начал делать все возможное для того, чтобы развлечь ее: купил книги и журналы, рассказывал о событиях в светской жизни, которая могла бы заинтересовать даже самого скучного человека, говорил о величественном и стремительном прогрессе цивилизации. Доктор пробудил в ней некоторый интерес к политике и когда какой-либо важный вопрос обсуждался в газетах, он пытался объяснить ей суть дела и читал ей мнения двух или трех политиков в разных журналах. Словом, хотя он и был очень осторожен в вопросе возобновления их занятий по классическим и естественным наукам, доктор понемногу обучал ее и она становилась все более и более оживленной в его обществе, не теряя при этом своего детского обаяния.
