Мэри Брэддон - Проигравший из-за любви
Это была скромно обставленная квадратная комната. Все здесь стояло на своих местах и как будто по линейке были вывешены все занавески. В комнате находилась старинная мебель: высокое красного дерева бюро, комод из того же материала, оба этих предмета были обиты латунью, отражающей вспышки пылающего в камине огня. Старинного вида гравюры, изображающие четыре времени года в овальных позолоченных рамках висели на стенах. Софа, покрытая кисеей, кресло с таким же безукоризненно чистым покрывалом, маленький столик на тонких ногах, на котором стояло китайское блюдо с разрезанным апельсином, сверкающая медная решетка камина, снежные хлопья, падающее за окном, — Флора отметила все эти детали, но не с удивлением, а скорее с некоторым равнодушием.
Где она? Была ли это одна из священных спален мисс Мэйдьюк — тот внушающий благоговение храм, чьи закрытые ворота она перешагнула, полная нервной дрожи?
Девушка должна была быть серьезно больной, чтобы попасть в то святилище. Флора начала думать, что она заболела скарлатиной или какой-то другой опасной болезнью и поэтому в столь тяжелом положении была доставлена сюда — в убежище, где смерть вряд ли могла достать ее. Король тьмы действительно должен был бы дрожать при виде мисс Мэйдьюк.
Так уж случилось, что, пройдя через многодневный бред, мысли и фантазии Флоры перенеслись обратно в юность, даже в детство, проведенное в Ноттингемской академии. Уроки, танцы, девичья дружба, развлечения на каникулах — все это вернулось к ней.
Она ошибочно принимала своих сиделок за учителей мисс Мэйдьюк, с беспокойством думала о невыученных уроках и о пропущенных занятиях, музыкой. Последний год, который таил в себе все недавние события, казалось, совсем вылетел из ее памяти. Люди, с которыми она разговаривала, были людьми, которых она знала много лет назад, когда была совсем маленькой девочкой, незначительные мелочи, которые давно уже были забыты, сейчас вспоминались с необычайной легкостью, как будто произошли вчера.
Сегодня в первый раз темный занавес, висевший над ее сознанием, приподнялся в первый раз с тех пор, как она оказалась в этом доме, — девушка подумала об отце.
— Почему папа не идет ко мне? — удивленно спросила она. — Мисс Мэйдьюк, должно быть, послала за ним.
Она с нетерпением повернулась в своей кровати, встревоженная этой мыслью. Женщина в сером платье и белом муслиновом чепце вышла из соседней комнаты, дверь в которую была открыта. Ни на мгновение больную не оставляли без присмотра. Доктор Олливент велел сиделке находиться в маленькой туалетной комнатке, где она могла слышать и даже видеть девушку, но сама при этом находилась бы за пределами видимости так, чтобы Флора не беспокоилась при виде незнакомой женщины, сидящей рядом с ней день и ночь.
— Где папа? — спросила Флора.
— Я не знаю, мисс.
— Пошлите за ним, пожалуйста. Попросите мисс Мэйдьюк послать за ним немедленно. Вы учительница английского? Почему вы носите чепец? Мисс Бонфорд не носила его. Мне не нравятся учителя в чепцах, они похожи на слуг.
Сиделка позвонила в колокольчик, но не оставила комнату.
— Почему вы не идете за ним? Почему вы не сходите за моим папой? Очень нехорошо со стороны мисс Мэйдьюк оставить меня в столь тяжелом положении и не послать за ним. Я уверена, он будет очень сердит.
Дверь открылась и вошел доктор Олливент. Флора взглянула на него, но не узнала.
— Я думаю, что ее разум возвращается к норме, сэр, — прошептала сиделка, — она спрашивала о своем отце…
— Она не узнает меня, — сказал доктор, вздохнув. Он так хотел увидеть в ее глазах то, что она узнала его. Флора смотрела на него так, как будто это был незнакомец, так же, как она смотрела на него в то утро, когда умер ее отец.
Он присел рядом с кроватью и взял ее несопротивляющуюся руку.
— Если вы доктор, то, пожалуйста, пошлите за папой, — сказала она.
— Я ваш доктор, — ответил он мягко, держа пальцы у нее на пульсе, который был слаб, но регулярен.
— Вы не думаете, что могли бы вспомнить мое имя, если бы попытались?
— Нет, — сказала она безучастно, — вы не мистер Джадсон.
Мистер Джадсон был добрым аптекарем, посещающим молодых леди мисс Мэйдьюк.
— Нет. Попробуйте еще.
— Я не помню. Пожалуйста, пошлите за папой. Если я больна, то он должен прийти и увидеть меня. Отцы других девочек всегда приходили, когда их дочки были больны.
— Но ваш папа был в Австралии, на другом конце земного шара, не правда ли?
— Да. Я часто искала это место на глобусе. Тот район, где он находился, не был отмечен на карте, настолько он был нов. Но учительница показала мне, где можно его найти. Так тяжело осознавать, что мы должны находиться на противоположных полюсах земли, папа и я.
«Папа очень далеко сейчас», — подумал доктор печально.
— Но папа приехал домой, не правда ли? — спросила Флора озадаченно, — я помню, что получила письмо, в котором он говорил, что возвращается. О, как счастлива я была в тот день. Я едва могла сдерживать свою радость. Мисс Мэйдьюк дала нам полдня отдыха из-за столь странного моего поведения, благодаря чему все остальные девушки радовались так же, как я, — сказала она. — Я помню, папа в самом деле вернулся домой. Где он. Почему не приходит ко мне? — спрашивала девушка, постепенно приходя в себя и наполняясь безликим страхом.
— Оттуда, где он находится, нет обратного пути, — ответил доктор.
— Теперь я вспомнила все! — воскликнула Флора. — Вы доктор Олливент. Это вы сказали мне, что папа должен умереть. Я ненавижу вас.
Это была награда Гуттберту Олливенту за все недели заботы и терпения, за беспокойство, измотавшее его, за охватившее отчаяние, за все дни, проведенные в лихорадке между надеждой и сомнениями.
— Я ненавижу вас! — воскликнула Флора и отвернулась к стене.
Он еще некоторое время пробыл в комнате, дал новые инструкции сиделке и затем удалился, не сказав больной более ни слова.
Он сделал то, что, по его мнению, было единственно правильным. Он пытался быть честным с ней, он не хотел смягчающей лжи. Доктор оставил пробуждающийся разум бороться со своей печалью, он не хотел затемнять ее сознание успокаивающей ложью. Для Флоры было бы лучше, если бы ее чувства и печаль проснулись в ней, чем просто утешать ее временной, фальшивой надеждой.
Выздоровление происходило медленно и тяжело. Был конец января, когда тучи начали постепенно рассеиваться над воспаленным мозгом. А в конце февраля больная почувствовала себя достаточно сильной для того, чтобы потихоньку спуститься вниз, в гостиную, уставленную мебелью на старинный манер. Там она садилась, укутанная в шаль, в мягкое кресло с высокой спинкой, стоящее у камина. Из трех больших окон этой комнаты можно было наблюдать холодную серую улицу, и девушке казалось, что жизнь ее имеет такой же безрадостный, серый, как и вид за окном, оттенок. Монотонное завывание восточного ветра ночью звучало, как хор ее жизненной трагедии, как крик об ушедших днях и друзьях.
